— Зачем вы будете на меня тратиться? Отдайте деньги тем, кто выживет, — ответил умирающий, закрыл глаза и отвернулся к стене.
— Ты неплохо начал, парень. Тебе надо обязательно подняться, — настаивал новый знакомый. Его жена, большеглазая женщина, тянула ему тарелку бобов с говядиной; ее дети смотрели на эту тарелку, глотая слюну.
— Вы должны выздороветь, товарищ, — сказала женщина.
— Это от меня не зависит. Отогнать смерть, когда она уже пришла, никто не может.
— Человек может все, чего очень захочет, — сказала женщина.
— Тогда он был бы богом.
— Нет, он остался бы человеком.
— …Это меня не убедило, — рассказывал тот, кто назывался Корчагиным. — Кому я нужен искалеченный, беспомощный. Я и работать-то как следует никогда не смогу.
Вот тогда-то жена мулата, приютившего нашего собеседника, принесла ему старую, совсем затрепанную книжку на английском языке и попросила прочитать ее. Стал читать лишь для того, чтобы не обидеть добрую женщину. Потом заинтересовался, увлекся. Он был очень слаб. Сломанные ребра ныли под повязкой. Мучал кашель, но, отхаркнув окровавленную мокроту, он снова принимался за книгу.
Это была книга о молодом русском юноше, победившем смерть, страшную болезнь, оставшемся в строю. Нескольких страниц в книге не хватало. Понимать описываемое было трудно, тем более что люди из Черной Африки в те дни мало знали о Советском Союзе.
В раздумьях о книге, о далеких, неведомых людях, об их стране, о юноше со странно звучащим именем Павка Корчагин, о его жизни молодой негр обретал волю к жизни, обретал силу, веру в себя, в возможность выздороветь.
— Это великая книга, — торжественно произнес рассказчик, подняв вверх свой тонкий черный палец. — Самая лучшая из всех, какие я прочитал. А я прочел много книг. Она, эта книга, поставила меня на ноги, она сделала меня тем, чем я стал теперь… Что, в самом деле этот писатель рассказывал о себе?
— Да, он написал о себе.
— И вы знаете этого писателя? Знакомы с ним?
— Нет, я с ним не знаком. Он умер.
— Умер?
Это слово, произнесенное по-английски, я понял без перевода, потому что оно вырвалось криком из глубины души. Мадлен оценила этот вскрик.
— Я же сказала, что дарю вам превосходный сюжет. По репортерской привычке она тоже раскрыла блокнот и что-то быстро-быстро в него записывала.
— И все же, как случилось, что у вас, делегата из Черной Африки, оказалось русское имя?
Наш собеседник улыбается, сверкая ровными рядами крупных белых зубов.
— Есть в нашем племени такой обычай: тот, кто спасся от верной смерти, должен немедленно взять другое имя, это для того, чтобы провести смерть, если она вздумает вернуться за отнятой у нее добычей. Когда я добрался до родного селения, старейшина спросил, как я хочу теперь именоваться. Я ответил: Павка Корчагин. Так вот я и стал Корчагиным.
Потом, повертев в руках свой делегатский мандат, где имя это было написано по-французски, добавил:
— Вы слышали, как сегодня Луи Саян рассказывал о забастовке, которую выиграли наши шахтеры, как ребята заняли шахту и не вышли оттуда, пока администрация не выполнила их требования. Саян поздравил наш молодой профсоюз с внушительной победой. Но он не говорил, что в газетах писали, будто эту забастовку организовали русские коммунисты, а ведь так писали. И, знаете, почему? А потому, что ею руководил Павка Корчагин. — Собеседник улыбнулся.
— Ну что ж, нам, пожалуй, пора. Наших никого уже нет. Опоздаем на вечернее заседание. — Мадлен торопливо встала, бросила блокнот в свою сумку, которую она носит по-военному на ремне, переброшенном через плечо. — Ну, а мой выигрыш мы реализуем завтра в обед, когда тут будут свои. Согласны?..
В этот вечер я, не зажигая лампы, долго сидел в своем крохотном номере у окна, наблюдая, как, погружаясь во мрак, Вена зажигает свои огни. История черного Корчагина не выходила из головы. Мне не посчастливилось быть знакомым с Николаем Островским. Но роман его «Как закалялась сталь» я всегда считал одной из удивительнейших книг мировой литературы. Целыми фразами могу цитировать его по памяти. И все-таки только в тот вечер в Вене я постиг полную силу этой книги.
Пилигрим мира
Илья Эренбург — писатель во многом необычайный. Заметки о нем тоже хочется начать необычно. И, кажется, у меня есть такая возможность.
…Так вот, в разгар войны, в дни трудных, затяжных боев в калининских лесах, зимой, нескольким военным журналистам, среди которых был и я, довелось застрять в частях, оказавшихся отрезанными на небольшом лесистом, изрытом оврагами «пятачке». Тут был узел дорог, и его нужно было удержать. И держали, хотя участок этот простреливался вдоль и поперек. Словом, было о ком и что писать. И мы писали чуть ли не по корреспонденции в день. Но наземной связи с Большой землей не было, и эти сочинения лишь беременили наши и без того пухлые полевые сумки.