Эренбурга привыкли видеть замкнутым в себе, хмурым, с иронически оттопыренной нижней губой. И все же я однажды видел его растроганным, даже нежным. Это было на том же фронте, в разгар тяжелого, медленного наступления на Ржев. Он приехал вместе с американским журналистом — длинным, рыжим, весноватым, по фамилии, кажется, Сноу. Фронт у нас считался тяжелым, и иностранцы были на нем диковинкой. Мы немало отмерили по вязким верхневолжским грязям, чтобы посмотреть заокеанского коллегу.
Гостей мы нашли на завалинке пустой избы, чудом уцелевшей в почти выгоревшей и уже заросшей могучим красноватым бурьяном деревне, недавно отбитой у противника. Нам сказали, что американец, кажется, хороший парень, храбр, в войне толк понимает и к тому же угощает всех какой-то забористой водкой из объемистой фляги, висящей у него на ремне.
В момент, когда мы подошли, американец вел беседу с девушкой-снайпером. Он говорил по-французски, и Эренбург переводил, не снимая с лица своей обычной иронической мины. Мы знали эту девушку и ее историю. Отец у нее был генерал, командир дивизии. Но, добровольно вступив в армию, девушка не пошла в его часть. Она прослыла метким снайпером. Летом ее ранили и по ранению хотели демобилизовать, так как нога срослась неправильно. Тогда, чтобы вернуться в армию, она стала автоматчиком при отце-генерале. Девушка была совсем юная, хорошенькая. Американец восторженно расспрашивал ее и яростно записывал ответы.
— Так вы ничего не боитесь? — спросил он, явно ожидая гордое, или торжественное, или величественное «нет», оно ему было, как мы догадались, страшно нужно для корреспонденции, уже набросанной в уме. Но маленький, игрушечный голубоглазый солдатик в складной шинельке и крохотных сапожках, солдатик, у которого на счету было немало срезанных снайперской пулей врагов, вдруг густо покраснел, опустил глаза и ответил чуть слышно:
— Боюсь мышей. Их тут ужас как много. Деревни сожжены, и они все перебрались в окопы, в блиндажи и ведут себя нагло, как эсэсовцы. А я ужасная трусиха.
Вот тут-то, когда эта фраза переводилась, мы и увидели, сколько тепла и даже ласки может отражать это хмурое, ироническое и будто всегда чем-то недовольное лицо.
Творчество Ильи Эренбурга столь обширно и сложно, что просто теряешься, когда пытаешься говорить о нем. Эренбург — романист, умеющий откликаться на злободневную тему, если она его глубоко взволнует. Такие книги, как «День второй», «Падение Парижа», «Буря», «Девятый вал», написанные по свежим следам событий, быстро завоевали внимание читателей и быстро стали в ряд популярных произведений современной мировой литературы. Эренбург — публицист, страстный, проницательный. Разве забудешь, как в годы войны солдаты, развертывая газету, искали: «Ну что там настрочил сегодня Илья?» В годы мира, советский и зарубежный читатель с тем же вниманием читает каждую новую статью Эренбурга, зная, что это будет глубоким раздумьем над самыми острыми проблемами, волнующими человечество.
Эренбург острый, злой памфлетист, умеющий с исключительной меткостью наносить удары «бичом сатиры», и вместе с тем он поэт, и поэт лирический, хотя эта сторона его литературной деятельности осталась значительно менее известной читающей публике.
Наконец, он эссеист. Многие его исследования в области литературы, живописи, истории культуры, и в частности его последняя книга «Япония, Греция, Индия», привлекли внимание знатоков, послужили и продолжают служить предметом острых искусствоведческих споров. Наконец, мы узнали Эренбурга-мемуариста, жизнь которого так густо насыщена интереснейшими знакомствами, встречами, событиями, что записки его уже в процессе рождения завоевали читательское внимание, вызвали горячие споры, и продолжение их ожидалось с не меньшим нетерпением, чем развитие какого-нибудь романа с туго закрученным сюжетом.
За свою жизнь Эренбург написал и опубликовал более ста книг. Это разные книги. Иные из них были сразу приняты читателем. По поводу других с автором хочется крепко спорить. Наконец, были произведения, вызывающие, например у меня, активный протест. Но среди этих ста книг не было книг равнодушных, которые откладываешь непрочитанными, провожая длительным смачным зевком. И это характерно для автора.