Анатолий Васильевич Луначарский умел мастерски использовать юбилейные даты для этой цели.
В своих выступлениях с трибуны и в печати он дал также блестящие образцы научного, коммунистического отношения к крупнейшим нашим современникам.
Вот почему мы считали нужным опубликовать эти выступления в виде отдельной книги. Во многих отношениях — и особенно в отношении широкого, лишенного вульгаризаторской, сектантской узости подхода к истории идеологии — они могут служить хорошим уроком для нашего молодого поколения ученых и публицистов.
Если бы собрать все юбилейные речи и статьи Анатолия Васильевича, книга была бы втрое больше. Но состав сборника намечен самим автором. Анатолий Васильевич хотел поместить в нем только свои работы за 1931–1933 годы.
Речь о Гёте была впервые опубликована в «Литературном наследстве», речь о Гейне — в «Литературном критике», статьи о Римском-Корсакове, Рихарде Вагнере, Гоголе, Станиславском и Серафимовиче — в «Известиях ЦИК», о Спинозе — в «Новом мире»; мы переиздаем, однако, статьи о Римском и о Вагнере в несколько расширенных вариантах, опубликованных в журнале «Музыка и революция». Необходимо отметить, что «Гоголиана» — первая статья о Гоголе, за ней должны были последовать еще две. Они остались ненаписанными.
В особом примечании нуждается речь о Гейне. Она была произнесена на юбилейной сессии Всесоюзной Академии наук. Стенографическая запись была неудовлетворительна и требовала значительных исправлений (были опущены все цитаты, не закончены и иной раз искажены целые абзацы); Анатолий Васильевич, уже тяжело больной и вынужденный экономить силы, так и не нашел времени взяться за эту работу. Стенограмму этой речи редактировал подготовивший весь сборник научный работник Института ЛИИ Комакадемии И. А. Сац, бывший литературным секретарем Анатолия Васильевича».
Товарищи, я не претендую на то, чтобы подвести в моем небольшом докладе итоги мыслителю Гейне, — это было бы и трудно и не очень благодарно. По существу говоря, никакой системы Гейне не создал, он скорее подарил нас огромным количеством отдельных мыслей и агломератов мыслей, подытоживать которые, с точки зрения систематической, — безнадежно.
Я хочу скорее определить тот тип мыслителя, к которому принадлежал Гейне, и мне кажется, что, только поняв Гейне как определенный тип мыслителя, в особенности присущий определенному времени, мы найдем ключ к большой пестроте его мышления.
Гейне прежде всего художник. Он обладает тремя основными чертами всякого художника. Первая из них — это необычайная чуткость к окружающему, необычайная впечатлительность. Вторая — сложный и богатый процесс внутренней обработки полученного извне материала. И наконец, третья — способность чрезвычайно эффектно, чрезвычайно ярко, выразительно вновь отдавать в своих произведениях материал, заимствованный из объективной действительности, но переработанный и окрашенный субъективным темпераментом художника. Как раз вторая черта этого процесса — внутренняя переработка — больше всего роднит художника и мыслителя: ею обозначается эмоциональный и идейный анализ и синтез, переключение наблюденного материала в образы и в новую систему понятий.
Так называемый «чистый художник» творит, по-видимому, в порядке эмоционального порыва; на деле это означает лишь то, что конкретно-образное мышление у него имеет определяющее значение. Плеханов правильно утверждает, что художественная работа не может элиминировать мышление понятиями.
Но можно себе представить человека, у которого над эмоционально-образным мышлением преобладает процесс, протекающий в сфере логических понятий.
В первом случае мы будем иметь художника-мыслителя, во втором — мыслителя-художника.
Если же мы найдем такого человека, мышление которого почти лишено образности (что так же маловероятно, как отсутствие мышления понятиями), то мы будем иметь приближение к типу чистого мыслителя.
Гейне — художник-мыслитель. Единство мыслителя и художника в нем чрезвычайно велико, так что если его произведения и можно отнести к разным категориям, то этим не ослабляется их внутреннее родство: ум, который блещет в художественных произведениях, хотя бы они были чисто лирическими, и необыкновенный блеск образов и кипение чувств в каждой странице его философских произведений делают их явными детьми одной и той же индивидуальности.
Объединяющим их элементом является основная черта Гейне-мыслителя — остроумие.
Остроумие — стихия Гейне.
Остроумных людей чрезвычайно много, и можно спорить, занимает ли Гейне первое место в их ряду; но никто не будет спорить, что он занимает среди них одно из первых мест.
Остроумие — это способность сближать различное и различать сходное. Гейне выразил это уже и упрощенней: «Контраст, искусное связывание двух противоречивых элементов»{162}, то есть где можно объединить весьма диспаратные предметы, идеи, чувства, там царит остроумие. Если принять формулу Гейне, то нужно различать остроумие как доминирующую стихию от остроумия, которое играет подчиненную служебную роль. Так, например, диалектика тоже построена на том, чтобы видеть единство там, где поверхность явлений представляет только противоречия, и видеть различие в кажущемся элементарном единстве. Но великий диалектик Маркс главным образом заботится о том, чтобы понять при помощи диалектического анализа объективную действительность; для него остроумие в узком смысле слова, то есть эффектная форма, применяемая для того, чтобы вызвать смех, является второстепенным моментом. Гейне гораздо меньше интересуют объективные данные, которые получаются в результате крайне остроумного обращения с проблемой, его интересует прежде всего эффект смеха.
Смех получается там, где человек констатирует легкую победу над действительной или мнимой трудностью, и вот для Гейне чрезвычайно важно создать внезапную трудность, которая заставляет вас на минуту приостановиться, и показать победу над этой трудностью; победа и даже самая трудность могут быть призрачными, но торжество светлого ума показано так грациозно, что вы смеетесь.
Вообще говоря, противоположностью диалектики, а вместе с тем и остроумия является метафизика. Метафизика устанавливает вечные идеи. Можно представить себе, и не то что представить, а констатировать в искусстве такое направление, которое мыслит целостными, неразложимыми образами. Но искусству трудно выразить вечные идеи. Искусство (эту мысль блестяще развил Гегель) дает нам вечные идеи в конкретном их выражении. Конкретное выражение, отражение, например, идеала человека в Зевсе Фидия, есть такой самодовлеющий предмет, который претендует на то, чтобы целостно выразить известную идею и не нуждаться ни в каких дополнениях. В великом реалистическом античном искусстве идея предстает в своем «конкретном выражении», вечность не уничтожает временности, целостность не плоска и не однозначна.
Античное искусство стремится объективно отразить действительность. Натуралисты-художники устремились к тому же другим путем. Но если вы присмотритесь к их живописи, то увидите, что художники-натуралисты — бессознательные механисты-материалисты— смотрят на вещи как на всегда равные самим себе предметы. Натуралист изображает предмет во всей его статической законченности, думая, что достигает этим наиболее объективного и адекватного его выражения. При этом он теряет именно идею изображаемого, его действительную сущность.