— Иван, прости меня… Ухожу… — еле слышно прошептала царица, когда он решился наконец поднять на неё глаза. — Я буду там Бога молить и Владычицу вашу Матерь Божию за царство твоё и за тебя… Я любила тебя, Иван… И буду любить вечно, как поклялась тогда Богу и тебе пред алтарём… А ты обещай только помнить обо мне. И на могилу мою иногда приходи… И ещё детей наших береги, Иван, в них надежда моя на счастье твоё… А вдовцом долго не живи. Возьми себе жену послушную, работящую. И чтоб любила тебя. Мне так спокойнее будет там, на Небесах. И за тебя, Иван, и за царство твоё…
— Что ты, что ты, Настенька! Не плачь, всё пройдёт… Всё пройдёт, и ты будешь жить. Я знаю… Мы вместе будем жить! Мы ещё с тобой к Троице пойдём пешком по весне. И на тройках будем кататься, и в горелки играть. И дети ещё у нас с тобой будут… — бормотал почти потерявший от горя рассудок царь, гладя дрожащею рукою впалые, тоже, как казалось ему, уже начавшие холодеть скулы её и виски.
— Нет, Иван. Я скоро умру. Я знаю, мне уже не встать… Береги себя, Иван! Не пей много, прошу тебя. И на пирах до утра не сиди. Не выдержишь ты так долго… У тебя ведь тоже здоровье слабое. Это дружки-приятели твои не знают. А я-то знаю… И ещё об одном я тебя молю, Иван. Молю на пороге смерти моей… Молчала я всё про то, крепилась, думала — не дело жены мужа учить. А сейчас скажу! Сейчас я право имею сказать… Заклинаю тебя, Иван, смертию своею заклинаю: прогони попа, прогони всех подручников его! И Адашева тоже прогони… Пригрел ты не змею, а целый клубок ядовитых змей у себя на груди… Меня они колдовством, да чернокнижием, да вероломством своим уже извели. А скоро наступит и твой черёд… Молю тебя, Иван, молю ради детей наших беззащитных-прогони их! Не добро от них, а только зло… Иуда поп! Предал тебя за тридцать сребреников… Никому я здесь не верю, Иван! Только братьям своим и верю. И ты им верь — они тебя не предадут…
Ночь прошла, а к утру государыне царице стало лучше. Но хотя и на сей раз отступила болезнь её, много нового для себя узнала Москва на следующий день! Без совета с думою, по внезапному великого государя указу, были посланы князь Андрей Курбский и боярин Михайло Морозов в Ливонию, в войска — князь в большие воеводы, а боярин по пушечному и пищальному делу, коего дела был он великий знаток и в казанскую осаду за то почётом и громкой славою себя покрыл. А князю Горбатому-Шуйскому вышло повеление ехать не мешкая в Казань, где опять волновалась луговая черемиса,[69] а арские люди, в который раз нарушив изменным обычаем крестное целование, вновь побили многих государевых воинских людей и разбежались по лесам. А князя Дмитрия Курлятева в тот же день послал государь в Новгород и Псков припас воинский готовить и новую подушную подать на дорожное строительство и с лучших, и с чёрных людей собрать, а где случатся недоимки какие старые, то недоимки те без волокиты и нималого послабления взыскать и в государеву казну прислать.
И была Избранная Рада-и нет её! Остались от прежних советчиков царских возле него только поп благовещенский Сильвестр да постельничий Алексей Адашев. Но и малому ребёнку было теперь ясно, что отныне и их дни тоже сочтены.
Ещё служил поп службы в Благовещенье, а только невесть откуда появился новый пудовый замок на дверях собора, и ключи от того замка были уже у духовника царского Андрея, а не у него. Ещё низко кланялась попу, едва завидя его, стража дворцовая, но уже бывало, что и целыми днями сидел он на своей скамеечке в углу в верхних покоях царских, ловя на себе насмешливые взгляды ближних государевых слуг и дожидаясь, пока вызовут, да никто его не звал.
Ещё, как и прежде, принимал канцлер российский Адашев иноземных послов и гонцов с вестями, и челобитные на государево имя в Челобитной избе разбирал, и Степенную книгу о деяниях великих князей и царей московских по велению царя с усердием и великим прилежанием писал. Но уже не он, а другие, мимо него, докладывали большие и малые государские дела в думе. А бывало и так, что и на сами сидения думные его теперь забывали звать, оправдываясь потом, что-де искали его повсюду, искали, да не нашли.
Всё чаще просиживал теперь благовещенский поп в одиночестве у себя, в комнатеночке своей, ночи напролёт без сна. Но не читал он ничего, не писал, а лишь смотрел прямо перед собой в слюдяное окошечко, в ночную тьму, да изредка вздыхал, снимая пальцами нагар с медленно оплывающей свечи.