– Да, абсолютный покой, – иронически согласилась Леди Мюриэл, созерцая три тела, абсолютно покоящиеся в креслах. – Что до работы ума…
– … это привилегия молодых врачей, – сказал английский граф. – У нас, стариков, нет такой потребности. Нам вообще пора на покой.
– Не думаю, – возразил Артур. – Вы еще на многое способны.
– Может быть, может быть… Но у вас есть преимущество. Нам время тлеть, а вам цвести. У вас есть еще интерес к жизни, которому нельзя не завидовать. И он не пройдет еще много лет.
– Да, – согласился я. – Многие наши интересы простираются далее нашей жизни. Даже большинство.
– Большинство – безусловно. И некоторые науки тоже. Именно некоторые. Математика, например. Ее интересы, на первый взгляд, безграничны. Ни одна форма жизни, ни одна раса разумных существ не имеет смысла там, где математика теряет свое значение. Но медицина, боюсь, стоит на других позициях. Допустим, вы открыли средство от болезни, которая до сих пор считалась неизлечимой. Без сомнения, этот волнующий момент преисполнен интереса. То есть интереса в меркантильном смысле – как источник славы и денег. Но что из этого следует? Пройдет несколько лет – и эта ваша болезнь перестанет существовать. Ну, и зачем тогда ваше открытие? Мильтон заставляет Иова обещать слишком много. От большой славы в небесах ожидает тебя нужда. Мало радости, когда твоя слава касается того, что теряет значение.
– Во многих случаях никто бы не стал заботиться о новых открытиях в медицине, – сказал Артур. – Не вижу в этом смысла. Хотя и жаль, что пришлось бы оставить любимые учения. Лекарство, болезнь, боль, грусть, грех – опасаюсь, что все это связано больше, чем мы думаем. Избавьтесь от греха – и вы избавитесь от всего прочего. А пуще всего – от самомнения.
Коль покоренье мира входит в ваши цели,
Должны вы занести на памяти скрижали:
Прекрасно, если вы победу потерпели,
Но и другие пораженье одержали.
Он вслушивался в красивые слова, как будто они ему понравились, и его голос, как музыка, растворился в тишине.
– Военная наука – пример посильнее, – сказал Граф. – Без греха война невозможна. Любой ум, имевший в жизни важный интерес, не греховный от природы, всегда найдет для себя много дела (в продвижении по греховному пути). У Веллингтона может и не быть великих битв, однако… однако…
Минуты через две он продолжил:
– Если я вас еще не утомил, позвольте поделиться с вами проектами будущего, похожими на ночные кошмары. Они преследуют меня много лет. Я не могу переубедить себя.
– О, расскажите, умоляю! – с придыханием воскликнул Артур.
Леди Мюриэл отложила ноты и сложила руки на коленях.
Граф охотно принялся за объяснения:
– Идея, которая затмевает все прочие – это идея Вечности. Она сводит на нет любые человеческие интересы. Возьмем, например, чистую математику – науку, не зависящую от материальных предметов, науку чистых форм – допустим, окружностей и эллипсисов. В общем, того, что мы именуем дугами (кривыми) второй степени. Чтобы изучить их свойства, понадобится много лет (или столетий). Затем ученые перейдут к дугам третьей степени, и на это уйдет времени в десять раз больше. И вы думаете, что у кого-нибудь на это хватит хотя бы терпения, не говоря уже об интересе? И то же касается других наук: сделайте их абстрактными – и вы уничтожите всякий интерес. И когда я пытаюсь вообразить науку далекого будущего – лет через миллион – я спрашиваю себя: что дальше? Когда все будет изучено, останется довольствоваться знаниями, которые уже добыты. Пока занимаешься наукой, живешь – миллионы лет, а потом еще и вечность. Многовато для меня. Найдутся, пожалуй, люди, которые скажут, что лучше, когда есть конец. Придумали же буддисты нирвану.
– Это половина правды! – возразил я. – Если жить для себя, то незачем. Но разве нельзя жить для других?
– Безусловно! – патетически воскликнула Леди Мюриэл и укоризненно взглянула на отца.
– Конечно, – согласился он. – Осталось только уговорить этих других, чтобы вы им понадобились. Это сейчас люди нуждаются в помощи, но когда-нибудь все потребности отомрут. И что же?
– Да, – задумчиво сказал Артур. – Мне знакомо это чувство усталости. Я испытал его много раз. Я представлял себе ребенка, играющего в куклы и уже умеющего говорить. Вот он играет, играет, а потом говорит самому себе: «Лет через тридцать у меня будет столько игрушек – и что же? О, как я устал от жизни!». И вот через тридцать лет он становится важной государственной персоной и теперь играет в такие игры, которых он и вообразить не мог в детстве. И ему теперь открыты наслаждения, которых не мог бы выразить его младенческий язык. И вот вы не допускаете, что наше нынешнее общество пребывает во младенчестве в сравнении с тем, что будет через миллион лет? Ведь и тому ребенку никто бы не перевел слова «политика» на язык его детских понятий. Так может быть, и наш язык не знает слов, пригодных для описания далекого будущего?