- Ты никогда не должен лгать мне, Вонючка.
Вспышка панического страха во взгляде – отражение тусклых ламп подвала, окровавленного ножа, дыбы; игрушка для пыток беззащитно сжалась в цепкой хватке хозяина:
- Д-да, милорд…
Рамси притянул питомца почти вплотную – но так, чтобы ещё можно было видеть близко посаженными глазами хищника широко распахнутые, ужасно виноватые Вонючкины глаза. Так, чтобы осязать на губах холодком каждый его вдох и теплом – каждый выдох.
- Что – ты – чувствуешь?
Беспомощный взгляд метнулся вниз, в сторону и обратно – и Вонючка выдохнул почти неслышно, обречённо:
- Её… запах…
- Сотри, – коротко, беззаботно, без нужды в показной власти – таким тоном дарят долгожданную свободу.
Вонючка гортанно мурлыкнул – и кончиком языка робко, благоговейно прикоснулся к губам хозяина. Рамси глубоко вдохнул, прижмурясь, – будто разряды тока вниз по позвоночнику, а от внезапного пронзительного кайфа свело даже ладони – и, дождавшись ещё одного несмелого касания, ответил. Это было бархатно, влажно, так нежно на ощупь, – и совсем без вкуса, только чистое тёплое удовольствие. Вонючка глухо застонал хозяину в губы – и тот, загоревшись, азартно рыкнув, стиснул его ошейник. Потянул кверху, не отрываясь, – жадно пробуя на вкус каждое ласкающее движение чужого языка, – встав и пошатнувшись на ступеньках, прижал Вонючку к перилам. Жилистое худое тело – горячее, податливое и до невозможности желанное, возбуждённое до предела…
Рамси поймал губами ещё один упоённый стон – и, оторвав от ошейника давно мешавшуюся бабочку, потащил живую игрушку вверх по лестнице.
Спальня для гостей – на третьем этаже; взбежать по ступенькам и до двери по коридору – дело пяти секунд. Захлопнув (или нет?) замок, толкнуть питомца на кровать и вжать – ещё три секунды.
Оказавшись вплотную, глухо взвыв, Вонючка выгибается навстречу; под лихорадочно шарящими ладонями – рывки вдохов, сладкая дрожь, горячая кожа в перекрестьях шрамов. Губы хватают воздух у самых губ, то и дело касаясь, – Вонючка стонет, дёргано подаваясь ко вжавшемуся между бёдер бедру: откровенно, жадно, чувствуя, конечно же, как сильно хочет этого хозяин. Рамси рывками вбивает живую игрушку в кровать, вжимается в послушное тело, созданное с одной только целью: для его удовольствия. И это удовольствие сводит сейчас с ума: да, да, быстрее, ближе!..
Сейчас не до слов, не до игр в смущение, не до пыток неспешностью. Растерзав мешавшую ткань, Рамси подаётся назад – и в ответ на сдавленный скулёж, в котором слышится неподдельное страдание, заменяет тепло своего тела бесстыдно-властной хваткой. Второй рукой мнёт горло над ошейником, вибрирующее от хриплых стонов, – навалившись, притёршись так, что каждое подёргивание Вонючкиного тела отдаётся вспышкой кайфа. Движения – именно те, чтоб свести с ума, чтоб жертва беспомощно билась, не находя себе места; жадно лаская – мучая, – Рамси вцепляется зубами в шею, острые ключицы, посеченную шрамами грудь… Кричи!
Стоны удовольствия на грани боли – жалобные, глубокие – срываются то и дело в отчаянный вой; добывать их – слишком увлекательно, слишком пронзающе-сладко, чтоб это тянулось долго. Вонючкины глазищи – потемневшие, лихорадочно горящие кайфом – широко раскрываются под требовательным взглядом: Рамси любит, когда в самом конце питомец на него смотрит. Рука замирает, короткий приказ сквозь зубы – хриплый, восторженный – и живая игрушка, содрогнувшись, выгибается дугой с низким упоённым вскриком.
Да-а!.. Жадно впитывая взглядом экстаз жертвы, а прижавшимися к телу ладонями – крупную дрожь, Рамси жмурится с почти таким же кайфом, как тот, от которого блаженно стонет живая игрушка. Он идеально приспособлен жрать Вонючкины эмоции – всякие: боль, ужас, обожание, удовольствие… И вот так, как сейчас, – слаще всего, едва ли не слаще собственной разрядки, которой только и не хватает до абсолютного счастья.
Чуя всем телом нетерпеливую жажду хозяина, Вонючка не может лежать долго: не отдышавшись толком, всё ещё дрожащий, вскидывается на нетвёрдых руках. Переворачивается неловко, едва не завалившись набок, таращится туманно и бестолково – и со слабым, молящим гортанным воркованием подбирается ближе. Всё ещё ошалевший от наслаждения, но отчаянно желающий служить, прикоснуться, сделать приятно. Трогательный до невозможности…
Вот та-ак, да, умница, красавец… Игрушка для пыток упоённо урчит под ерошащей затылок ладонью, обжигает дыханием ключицы. Путается неловкими пальцами в пуговицах – Рамси мнёт ему загривок, прикрыв глаза. И в первый раз – благоговейно, нежно – Вонючка проводит языком по разгорячённой коже.
- Рамси, ты здесь?.. Я хотела изви…
Открыв полностью дверь, Донелла так и застыла на месте; ладошки метнулись к округлившемуся рту, выронив найденную на лестнице Вонючкину бабочку. Рамси в первую секунду тоже замер – даже в глазах мелькнуло что-то вроде испуга, – но тут же заухмылялся так хитро и пошло, будто застукали не его, а он сам кого-то.
- Что здесь происходит? – вытолкнула леди Болтон потрясённо, с едва скрытым отвращением; в принципе, ни состояние одежды обоих, ни поза не оставляли простора для сомнений. – Рамси… Ты что… п-по мальчикам?!
Он весело хохотнул, чуть отстранив живую игрушку; искусанный, в растерзанной рубашке и приспущенных брюках, Вонючка так и замер мордашкой возле живота хозяина, только девять пальцев напряжённо стиснули покрывало.
- Ну, если уж обобщать, то я по говорящим собакам в человеческом облике, – объяснил Рамси, подёргав питомца за ошейник. – А мужское там тело или женское – какая разница? В собаке не комплектность дырок и отростков важна, а рабочие качества – послушание, привязанность, понятливость. – Вонючка бросил короткий несмелый взгляд снизу вверх, и Рамси непринуждённо потрепал ему уши. – Говорят, правда, что суки умнее и ласковее… Но этого я специально под себя делал, он идеальный, – гордое поглаживание подвившихся от влаги русых волос – и простодушная улыбочка Донелле.
- Ты любишь его? – выронила леди Болтон тихо, так и сникнув вся.
- Я? Люблю?! – Рамси, казалось, ужасно удивился. – Любовь – это которая долготерпит, милосердствует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается?.. – чем дальше он цитировал, тем более издевательским становился голос – и оборвался наконец резко и бескомпромиссно: – Я моральный урод и любить не умею.
Донелла скривилась – с отвращением, почти страдальчески, будто от невыносимого запаха. И тихим, бесконечно презрительным голосом произнесла:
- Если бы ты любил… я бы поняла… Поняла бы, что вклинилась, а так… – она умолкла на пару секунд, отрицающе качая изящной головкой. – Ты просто бесчувственная сволочь, которая пользуется людьми, как вещами. Жалкий эгоист, который не умеет думать о других, только о своём комфорте! – дрожащий голосок окреп и зазвенел праведным возмущением. – Ты… т-трахался! Со своим вонючим прихвостнем! В нашу первую брачную ночь!..
- А-а-ах-ха-ха!.. – неуважительно перебил Рамси обвиняющую тираду: очень уж его насмешила формулировка проблемы. – Слыхал? Вонючий ты прихвостень! – Питомец удостоился ещё одной трёпки, и неверный супруг, откровенно веселясь, снова обратился к Донелле: – А вообще, если под «т-трахаться» ты имела в виду в зад, то нет, я слишком эстет для таких говняностей! А если в рот тоже считается – что ж, это ты, как видишь, предотвратила своим появлением. Так что не могла бы ты выйти или просто помолчать? А то я отвлекаюсь… Спасибо.
Донелла сделала глубокий вдох, приподняв подбородок. Чуть прищурила полыхающие гневом глаза; усилие воли, с которым она проглотила оскорбление, ощущалось почти физически. И ледяным тоном леди Болтон отчеканила:
– То, что ты эгоист, – ещё полбеды. Можно с этим жить, глумиться над слабыми и радоваться своим сомнительным преимуществам. Но ты ведь ещё и жалкий трус. И наверняка отлично это понимаешь. Ты вылепил себе Вонючку именно потому, что боишься сталкиваться с полноценными людьми.