- Почему, – не вопрос, а приглашение отвечать – не предполагавшее возражений, хотя нож, обтёртый от крови предателя, и покоился сейчас в кармане, а не в руке.
Вонючка с усилием, сипло втянул воздух; приподнял голову, чуть отвернув, – по-прежнему плотно жмурясь.
- Слишком… больно, – вытолкнул он обречённо. – Я не умел тогда терпеть боль так, как сейчас. Когда вы отвязывали меня, мой лорд, я не имел сил пошевелиться…
Вот она правда. Рамси Болтон не был убит ещё в детстве собственной игрушкой только потому, что слишком хорош в искусстве пыток. Как иронично… Он хмыкнул и, вернувшись к прерванному занятию, вщёлкнул последние три патрона. Ещё раз обзвонил свой отряд – по-прежнему вне зоны доступа были все, кроме Мошни: его номер отвечал бесконечными длинными гудками.
- А сегодня? – вопрос в тишине – как выстрел; Вонючка сильно вздрогнул и замер, будто именно этого он ждал и боялся. – Когда я разрешил тебе применять насилие и отвернулся?
- Я применил его против тех, кто угрожал вам, мой лорд. Я… проявил своеволие… Отошёл от вас без приказа, – вот теперь в глухом хрипловатом голосе звучала неподдельная горечь. – Я не смел этого делать, но иначе… вы бы меня не пустили, не поверили бы… Могло стать слишком поздно…
Вонючка жалобно бормотал, пригнувшись к полу, почти стелясь – и наверняка не подозревая даже, что спрашивал Рамси о другом. О том, почему он не напал сегодня, получив наконец разрешение: одним движением убить хозяина и метнуться к выходу было бы куда проще и безопаснее, чем делать всё то, что сделал Вонючка. А он об этом даже не подумал.
- Иди сюда, – поманил Рамси, отложив автомат, и питомец встрепенулся, подполз; на повреждённую ногу он уже не опирался, только волочил за собой.
Мысль о том, что эта тварь способна в любой момент броситься и разорвать глотку, – завораживала. Мысль же о том, что Вонючка никогда не подумает этого сделать, – наполняла необъяснимым трепетным теплом.
Рамси положил ладонь на тугую повязку, чуть пропитавшуюся кровью: стоит только сжать пальцы – и жертва зайдётся истошным воплем. Вонючка не пытался отстраниться или отнять раненую руку, так и сидел – обречённо замерший, подёргиваясь от усталости и чуть напрягшись в ожидании новой боли. И Рамси разглядывал его – каждую черту измученной покорной мордашки, – как драгоценность.
- Я прощаю тебя, Вонючка, – произнёс он негромко – и от того, каким ликованием и счастьем засветился обожающий собачий взгляд, стало ещё теплее.
Драгоценность – эта безоглядная преданность живого оружия, которое по отношению к хозяину настолько беззащитно, что позволит убить или искалечить себя голыми руками и даже не шевельнётся, чтоб помешать… Сражаясь за хозяина, кладёт врагов пачками. А перед ним самим – покорный, беспомощный. Невероятно…
Очередной раскат грома сотряс здание – и по жестяной крыше где-то вверху с новой силой забарабанил дождь. Вонючка всё ещё ожидал, затаив дыхание, того, как сожмутся пальцы, вдавливаясь в рану: светлые бровки изломаны, поджата разбитая губа – а глаза так и сияют благодарностью, обожанием, готовностью вытерпеть что угодно.
- Моя мать боялась грозы, – пробормотал Рамси, продолжая глядеть завороженно, не отнимая руку. – Укладывала меня спать с собой и тиснула всю ночь, пока гремело. Ты боишься грозы, Вонючка?
- Нет, но пожалуйста, тисните меня, мой лорд… – хрипло прошептала живая игрушка.
Рамси сжал сначала повязку – не сильно, до первого тихого стона, что сладко отдался внутри, заставив прижмуриться. Потом, скользнув выше, стиснул худые Вонючкины плечи – впервые осознав, что под пальцами, почти неотличимые на ощупь от костей, – калёно-твёрдые мышцы. Беззащитно приподняв подбородок, Вонючка так и замер под прикосновениями: весь покорный и открытый, хоть тискай, хоть мучай… Рамси, коротко уркнув, сгрёб его и повалил рядом с собой на обрезки паруса – тельце бескостно-безвольное, слушается каждого движения. Сжал в охапку – властно, собственнически, – втиснул бедро между тощих бёдер (одна нога подвинулась вперёд, другая послушно приподнялась) и, накинув на обоих кусок парусины, подавшись вплотную, удовлетворённо выдохнул: тепло, так много тепла… Хоть и упрятанного под прохладную, со вздыбленными волосками кожу, которую нужно прогреть насквозь, чтоб этим теплом пропитаться.
Вонючка заворковал, уютно жмурясь: это было как мурлыканье кота, только с голосом; так и прильнул всем телом. Вытянул беззащитно голые ноги вдоль оджинсованных ног хозяина, прижался и впалым животом, и осторожно вздымающейся грудью.
- А вот так… должно стать теплее, – сообщил Рамси с опасной увлечённостью, хрипловато.
Отстранившись на пару дюймов, он потянул вверх до самого ошейника обтрёпанную Вонючкину майку одновременно со своей футболкой; тут же нетерпеливо, с коротким блаженным стоном, прижался снова – кожа к коже. Вонючка, дрогнув, глухо ахнул; робко лежащая на боку у хозяина лапка медленно согнулась, почти обнимая, да чуть шелохнулись бёдра, крепче сжимая его ногу.
Рамси засопел громче, сдавленнее – уткнувшись носом куда-то под ошейник (запах кожи под ним – тёплый, упоительно-одуряющий, до невозможности «свой», не надышаться), притиснув живую игрушку ещё крепче, обеими руками: за острые лопатки и за поясницу, вынуждая прогнуться с тихим жалобным скулежом. Не оставляя никакой возможности отодвинуть таз, отчего так откровенно и недвусмысленно можно было ощутить – всё твёрже, всё горячее, – насколько Вонючке нравится вот так лежать. Нравится так же сильно, как и хозяину, – и питомец, конечно, тоже это чувствовал, так заполошно рвано сопя… Чуть заметно подаваясь навстречу – осторожно, робко. Нежно притираясь… Вызывая короткий увлечённый стон – одновременно с собственным.
Рамси смог отпустить его – всего-то одной рукой, – только когда им стало жарко. И смог отстраниться – только внизу, ровно настолько, чтоб эту руку просунуть: Вонючке в шортики, затем за застёжку собственных джинсов. Мягко сжать – вместе, в одной руке, с неровным выдохом-стоном, ощущая эту бархатную твёрдость уже не только и не столько подушечками пальцев… И податься навстречу, впитывая прерывистый жалобный всхлип.
Вонючка замер, подрагивая, едва дыша – упуская с каждым робким выдохом обрубок стона. Вот так – предельно откровенно, предельно бесстыдно-близко – он любил, кажется, больше всего. Любил и отчаянно смущался, робел, замирал от восторга и ужаса.
Рамси ласкал его – ласкаясь об него – упоительно медленными движениями, растворяясь в ощущениях, в эмоциях живой игрушки – и забывая с каждым глухим стоном всё надёжнее, в какой они беде, что произошло и что будет дальше. Вонючка – такой тихий в Дредфорте, ни звука лишнего не смевший издать, кроме дыхания, – стонал теперь протяжно, хрипло, так отчаянно-кайфно… Глаза зажмурены, губы подрагивают – он наверняка спрятал бы мордашку, уткнув хоть в пол, хоть хозяину в плечо, если бы не знал, что тот любит смотреть. И Рамси смотрел, слушал, осязал: такой чудесный на ощупь, и чем сильнее стиснешь, тем слаще стонет… Его получалось гладить всеми четырьмя пальцами, когда себя – только большим, но жаться вот так бесстыдно, предельно откровенно – было настолько восхитительно, что никакие руки уже были не важны!
Важно было только касаться приоткрытыми губами его губ – мимолётно, будто случайно, распаляясь от этого всё сильнее… Вонючка приглушенно вскрикнул, ловя эти прикосновения – и не смея захватить губы хозяина своими, вобрать, огладить языком; почти взвыл – и Рамси одним рывком перевернул его на спину. Вцепился в ошейник и сам широко облизнул приоткрытые губы живой игрушки, приник к ним – и жадно вобрал наслаждающийся стон. Да, да!.. Вонючка подёргивался всё мельче, судорожнее, беспорядочно сопя. В какой-то момент Рамси почувствовал себя в крепкой хватке: вытянувшись стрункой, затаив дыхание, Вонючка простёр руки вдоль его боков в отчаянном недообъятии, напряг… И случайно сжал. Резкий укол тревоги – и перед глазами разом прояснилось.