Чужие бойцы так и молчали, ошарашенные, только один кивнул. Прочные стены казармы стояли нерушимо, по-прежнему играла в одной из комнат музыка из брошенного включённым телевизора – такая жутковато-нелепая теперь. А сытый надёжный мир вокруг болтонских молодцев стремительно рушился, оставляя их в неопределённости, хаосе – почти страхе. Все понимали: тот, кто расправился с Болтонами, доберётся и до их ближайших приспешников – и постарается сделать это быстро, «под шумок».
Осиротевшие «ублюдковы собаки» молча вышли из казармы.
Есть теория, согласно которой рай, пекло и прочее, что горазды выдумать люди о посмертии, – это просто иллюзия гаснущего сознания в последние секунды агонии. И эти секунды действительно могут казаться вечностью, так уж умирающий мозг воспринимает время. У кого-то проносится перед глазами вся прошедшая жизнь, а у кого-то, может быть, – ещё не прожитая…
Бредя с закрытыми глазами, проваливаясь то и дело в нереальность, в какой-то момент – когда становится совсем больно и совсем темно – Рамси вдруг слышит до оторопи знакомый надтреснутый голос:
- Вот тебя-то я не отпускал, чёртов ублюдок!
Он хриплым всхлипом хватает воздух и открывает глаза.
Над ним лицо отца – живого! Молодого, будто лет десять назад. И потолок… Потолок дредфортского подвала. Раскалывается голова, неслышно вопят сплошными комьями боли руки – дышать, дышать!.. – каждый вдох раздирает поломанные рёбра. И вокруг всё огромное, огромное, давит своей тяжестью: стены, болтонский флаг, окровавленная дыба… Ледяные камни под спиной и под затылком.
- Что. Ты. Должен был. Усвоить? – Взгляд Русе Болтона стылый и жуткий, но Рамси уже не боится – и выталкивает давно зазубренные наизусть слова, как пароль, как кодовую фразу, такую лживую и пустую теперь:
- Я… никогда… – он слышит собственный голос и не узнаёт, – не подниму… на тебя руку… – потому что этот голос – детский.
Это тонкий сипатый голосок едва живого первоклашки.
И Рамси, застыв всем продрогшим телом, понимает всё сразу, рывком.
Не было ничего. Ни похищения из школы, ни усыновления, ни Второго Отряда, ни Теона Грейджоя, ни Вонючки, ни Донеллы Хорнвуд, ни свадьбы, ни облавы, ни убийства отца. Он Рамси Сноу, ему семь лет, Русе Болтон только что убил его маму и замучил его до смерти, ставя блок на насилие против отца, а потом положил на пол и откачал, переломав рёбра.
Вонючка не погиб. Вонючка не сражался за хозяина и никогда не был ему верен. Потому что просто не существовал. Вся жизнь Рамси Болтона – это всего лишь иллюзия умирающего детского мозга за секунды до реанимации.
Странные звуки – не скулёж и не рыдания: Рамси крупно трясётся, и каждый клочок разорванного болью вдоха хрипит в горле невыразимо жалобно и жалко.
- Пожалуй, с тебя достаточно. Ты усвоил урок.
Отец легко поднимает его и несёт по лестнице из подвала, небрежно, как вязанку дров: свесилась, обтекая кровью из ушей, голова, болтаются искалеченные ручонки.
- Я не хочу этого, хватит, не надо больше, – бормочет Рамси монотонно.
И сводчатый потолок над лестницей гаснет в его глазах. И воздуха снова не хватает, сколько ни дыши, вот только дышать Рамси уже не хочет. Он летит вниз, вниз – безвольно разжав руки, не цепляясь, – пока не падает на колени. В лицо ударяет ветер, и мимо, сверкнув фарами, с рёвом проносится машина. Ослеплённый вспышкой, Рамси бессмысленно таращится на скачущие перед глазами хвостатые всполохи.
Насколько всё было бы лучше, если бы вторая реанимационная попытка действительно оказалась безуспешной. И не было бы на самом деле ничего, и «ни один Теон не пострадал».
Вот только рассудок семилетнего ребёнка неспособен вообразить в подробностях всё то, что Рамси помнил. Всё то, что хотел вырезать из себя вместе с мозгами и требухой и не знать больше никогда. Выкашляв пару сухих рвотных спазмов – растревожив в который раз порезы во рту, – он тяжело поднялся и ковылял дальше.
Ему плевать было, сколько лиг осталось до Дредфорта и возможно ли вообще дойти. Ему плевать было, понадобится ли ещё морфин и отпустит ли его когда-нибудь сломанный блок.
Рамси просто шёл, шатаясь, по обочине трассы – домой, домой, домой. Шёл, уже не вздрагивая от проезжавших мимо машин. Шёл, забывая отплёвывать кровь из изрезанного рта. Шёл, шёл, шёл, пока каждый вдох не превратился в хрип, рвущий что-то внутри, а каждый выдох – в жалкий скулёж. Он брёл слепо и упрямо, неся в себе боль – до краёв, осторожно, не расплескать! – нараставшую с каждым глотком воздуха, пока не осознал, что задыхается.
Попойка в городке Пайр в честь зачисления Гриша во Второй Отряд (окончательного, с выдачей клички и уничтожением всех официальных документов) прошла на ура. Сегодня парень по имени Гришен Крастель исчез из всех баз данных, остался только Гриш из отдела непопулярных мер – один из «ублюдковых собак». Хоть и не было рядом никого из новых сослуживцев, чтоб отметить это событие (на свадьбе шефа веселятся, наверное, до сих пор!), бывшие однокурсники по наёмничьей академии охотно разделили с Гришем радость. Непонятно, правда, как так вышло, что виновник торжества оказался тем самым трезвым, которого усадили за руль. Волшебство, не иначе…
Болтонских молодцев по пути из города в казармы набился полный джип, под завязку; наутро, протрезвев, ни за что бы так не упаковались. В душном салоне гремела музыка и гогот, что не мешало самым подгулявшим дремать в причудливых позах.
Они как раз проехали столбик тринадцатой лиги (Гриш едва удержался от того, чтоб по старой детской привычке трижды поплевать), когда фары вдруг высветили тащившегося по обочине болтонского наёмника. Тот, видимо, тоже неслабо гульнул: еле переставляя ноги, шатался так, что чудом не падал с каждым шагом. «Вместится как-нибудь, – подумал Гриш. – Не дело это – по такому холоду да в таком виде своих на дороге бросать…»
- Эй, приятель! – окликнул он, притормозив и опустив окно. – Перебрал? Давай до казарм подкину!
Трясущаяся, перемазанная (кровью?!) рука неловко сковырнула солнечные очки, и они хрустнули где-то под ногами.
Глаза.
Гриша словно током перетрясло, да воздух застрял в глотке. Страшные, стылые, бесцветные глаза, из которых смертью сквозит, – такие только у Болтонов бывают… Глаза – и белое, совершенно мёртвое лицо господина Рамси с ползущей изо рта струйкой крови. Поборов желание тут же дать по газам, Гриш в ужасе заорал на одном дыхании:
- Да что ж такое-то, опять, я не специально, честное слово, я не узнал вас, ради всех богов, ПРОСТИТЕ, МИЛОРД!!!
- Х*ле вопишь, псих?! – подхватился боец на соседнем сиденье.
- Там был господин Рамси! Вон там, в нашу форму одетый! Страшный как смерть!.. – В состоянии, близком к истерике, Гриш тыкал пальцем в пустое окно. – Прям на меня смотрел!!!
-Ты чё, малахольный, перегаром от нас надышался? Там, бл**ь, нет никого! И не было.
- Был!.. Таких глаз ни у кого больше не бывает! Вот как тебя его видел, и кровища изо рта!..
- Ребя-ат… – донёсся голос с заднего сиденья – севший от ужаса, разом протрезвевший; лицо бойца, к которому все повернулись, затихнув, было по-детски пучеглазо в дрожащем свете от его смартфона. – Ребят, на всех сайтах новость официальная… Болтоны найдены мёртвыми в особняке в Пайре. Лорда Русе взрывом убило, а перед этим он сам сынка расстрелял своего… Десять выстрелов в лицо…
Гриш задушенно пискнул и втопил педаль газа в пол.
Рамси, конечно же, был. Просто чтобы увидеть его, понадобилось бы выйти из машины – которую он даже не заметил, не отобразил в сознании. Рамси уже ничего не видел и не соображал, когда стянул солнечные очки, а потом покачнулся на краю обочины и свалился в кювет.
«Надеюсь, однажды ты сам сдохнешь от боли».
Это пожелание исполнялось прямо сейчас – хоть для его исполнения и понадобилась смерть пожелавшего. Сознание отключилось на пике агонии – как последний акт милосердия, – и Рамси Болтон перестал быть в этом мире. Иначе откуда взялся тёплый свет, и уют, и спокойствие – небывалое, обволакивающее спокойствие, которого он давным-давно уже не испытывал?..