Лоренцо отшутился, но разговор перевел в другое русло:
— Кто из нас не страдал от любви к юным девам? И все — по глупости.
— Да, да, по глупости, — подпел ему Пулос.
— Но как же иначе? — воскликнул Бернардо, старший из братьев Пульчи.
— Сейчас поймете… Я изложу вам суть моего ближайшего трактата. Или новеллы… пока не знаю.
— Ну-ну! Это интересно, — все придвинулись ближе к креслу Лоренцо.
— Лучшая женская пора — это вовсе не пятнадцать-шестнадцать, а двадцать или даже двадцать пять. В этом возрасте донна уже умеет отличать хорошее от дурного и знает все, что надобно знать женщине. Поистине, лучше всего именно тогда любить женщину, ибо, когда она молода, ее удерживают стыд и страх, а когда она становится старше, то набирается благоразумия гораздо большего, нежели требуется для дел такого рода, либо же утрачивает часть природной пылкости и оказывается несколько холоднее, чем хотелось бы любовнику.
— Жаль, что лучшие женщины в этом возрасте охраняются ревнивыми мужьями, — вздохнул Кардиере.
— Да. Вот как раз об этом я и хотел написать. Чем неотразимее женщина, тем сильнее ревность мужа. Но ситуация эта имеет действие обратное желаемому, лишь раздражает красавицу и даже бесит.
— И остатки привязанности съедает пес по имени «Назло», — вставил Пулос.
— Умен мой шут! Тут остается только руку протянуть к прелестнице. Ну, не пустую, разумеется, а с букетом алых роз или белых лилий.
— Прелюбодеяние — большой грех! — не выдержал Маттео Франко, домашний священник Медичи. Он отнюдь не чурался шуток, хохотал басом, но сан обязывал его хоть изредка проповедовать чистоту помыслов.
— Ведь верно, дружище Маттео, мужчина и то не всегда может взять жену по вкусу.
— Да-да! — квакнул Пулос.
— А уж женщина… — продолжил Лоренцо, — участь ее гораздо хуже: не принадлежать себе, довольствоваться лишь тем, что подыщут, лишь бы не остаться в старых девах, а потом еще и радоваться, что тысячу раз на дню муж будет ее поедом есть. Поэтому, что ни говори, Маттео, а кое-какие грешки следовало бы прощать заглазно.
— Лоренцо, не томи, — стал приставать к нему Полициано. — Признавайся, какой донне ты жаждешь теперь преподнести свое сердце? Неужели не оставил мысли о прелестной Донати?
— А что, нельзя просто порассуждать, абстрактно? — нахмурился Лоренцо.
— Ой ли? — скорчил рожу Пулос.
Отец Маттео, улучив момент, предложил почитать что-нибудь из святого Августина, и даже начал было, но мандолина Кардиере зазвучала громче, а Луиджи нахально-резкими гитарными аккордами и вовсе забил проповедника. Впрочем, тот не стал возмущаться и включился в веселый хор. И даже Лоренцо, музыкальностью не отличавшийся, подпевал, слегка фальшивя, поскольку песенка про милых красавиц была на стихи, сочиненные им же.
Джулиано, редко блиставший красноречием, был самолюбив, поэтому воздерживался от философских дискуссий. Случалось уже, что мысли, казавшиеся ему интересными, не вызывали горячего одобрения кружка, и Джулиано переживал, придавая преувеличенное значение легким неудачам в состязаниях острословов. То ли дело Лоренцо!..
Тот легко прощал колкости в свой адрес и тут же отбривал нападающего, приводя приятелей в восторг. Кто сравнится с ним? Фейерверк, каскад, театр в одном лице…
И хоть отмолчался Джулиано, слова о замужней донне, высказанные братом, запали в душу.
Задумчивость любимого сына не укрылась от заботливого взора госпожи Лукреции:
— Джулиано, — позвала она. — Пойдем покормим голубей? Солнце, наконец, выглянуло. Ты мне что-то опять не нравишься. Вернулся из Кареджи спокойный, поздоровевший, хоть провел там самые холода. А нынче снова бледен. И в глазах грусть. Опять влюблен? Милый мой, ты слишком впечатлителен. И готов страдать по самому незначительному поводу. Ну, скажи же, кто она?
Донна Лукреция вздохнула, и Джулиано вздохнул следом.
— Матушка, ты, как всегда, права, но что поделать? Таким меня создали родители с благословения Господнего. Благословение… Благовещенье…
— Ты о чем?
— Тебе нравится диптих Боттичелли?
— Да. Очарователен. Проникновенен.
— А сама Дева Мария?
— Чудесно мила. Но не хочешь же ты сказать, что влюбился в образ, созданный воображением мастера Боттичелли? Плохи тогда твои дела.
— Он писал Марию с одной прекрасной генуэзки, ныне супруги флорентийского купца.
— Да? И правда — хороша? Ты видел ее?
— Пока нет.
— А уже тоскуешь. Мало того, что дама эта замужем, так она может быть сварлива, измучена родами, дурно воспитана. Роскошные волосы и пунцовые губки, данные природой, могут стать ненавистными из-за скверного характера их обладательницы.