Пулос умоляюще протянул ручки к Симонетте:
— Ваше Вечернее Величество, разрешите спросить?
— Пожалуйста…
— Сколько можно сидеть и говорить? Пулос уста-а-ал, — заныл шут, размазывая мнимые слезы по лицу. — Давайте хоть чуть-чуть повеселимся!
— Чертенок прав, — поддержала его донна Лукреция. — Пулос, дружок, пойди посмотри, не пришли ли танцоры? Они приехали с юга и рекомендованы мне как мастера моресок. Перейдем в большую залу? Там есть где развернуться…
Все поднялись. Симонетта видела, что Джулиано направился к ней, но сама тут же обратилась к оказавшемуся рядом Боттичелли:
— Синьор Сандро, мне пора домой…
— Как же так? — уронил Джулиано.
— Еще совсем рано, — поддержали его остальные.
Симонетта мягко улыбалась, но донна Лукреция поняла: бесполезно уговаривать гостью задержаться.
— Теперь вы ближе узнали нас, и думаю, мы вправе пригласить вас заходить в любое время. Сандро, дорогой, сейчас мы тебя отпустим, чтобы отвезти домой донну Симонетту, но задержитесь еще на минуту, покажем донне, где мои покои и куда она может прийти словно к себе домой. Полициано и братья Пульчи любят посекретничать со мной. Не правда ли, Анжело?
— Точно. Донна Лукреция — первейший критик и самый доброжелательный слушатель моих посредственных опусов…
Экипаж уносил Симонетту к деи Серви. За плечами оставалась забава. Что ждало впереди? Подозрительность свекра? Отчужденность Америго и Лены? Так оно и было бы, если б случайно не зашли к Веспуччи приятели Америго.
Были они уже слегка навеселе. Без устали развлекали куплетами и анекдотами хозяев, пригласивших их к ужину. И когда Симонетта, уже облаченная в домашнее платье, вошла в гостиную, там беззаботно хохотали, да так, что и она поневоле рассмеялась. И лишь проводив юношей, сер Анастасио спросил:
— Ну как, не жалеешь о вечере, проведенном у Медичи?
Лена аж ротик приоткрыла, ожидая ответа.
— Нет, отчего ж… Люди, собравшиеся там, открыты и умны… — она начала добросовестно пересказывать содержание беседы. Умолчала лишь о том, что пришлось быть «королевой вечера».
Сер Анастасио кивал в такт ее словам и покусывал нижнюю губу. Выслушав отчет невестки, проговорил:
— А теперь и спать можно отправляться.
Но до сна ли было Симонетте? Сначала Лена приставала с вопросами: «А что там было еще?..», подозревая о наличии маленьких тайн, пока не открытых подругой. Но та пожала плечами и, не пряча взгляда, сказала, что, мол, обо всем, хоть капельку интересном, поведала. Лена, обидевшись, фыркнула и ушла к себе.
Симонетта честно пыталась отодвинуть в воображении образ Джулиано, и это почти удалось, но вдруг пришло на ум: цвет его одежд сегодня был белым и красным. Не хотел ли он напомнить о букете алых и белых роз, врученных ей первомайским днем? Тогда их пальцы соприкоснулись первый и единственный раз, и она прочитала восхищение в близких черных очах. Неудержимо захотелось посмотреть на себя в зеркало: что необычного мог найти в ней этот сиятельный синьор? Но свечку она уже задула. Позвать горничную — с огоньком? Будить придется. Не стоит. А мысли все возвращались к словам, жестам, взглядам, объединяющим медичейский кружок, в котором так прекрасно было бы чувствовать себя своею.
Что говорил Лоренцо? Нет счастья — вообще, а есть единственное реальное счастье — счастье конкретного человека. И разные пути к счастью соответствуют разнообразию человеческих занятий. Господь умышленно сделал темным путь к совершенству, дабы — на пользу разнообразию! — каждый искал счастье на свой лад. Иначе в мире убавилось бы красоты и гармонии. А была ли когда-нибудь истинно счастлива Симонетта? Спокойная, веселая, увлеченная чем-нибудь — да. Радовалась интересным собеседникам, восхищалась искусством мастеров, наслаждалась красотой цветов или пейзажей… Но чувство, равное по силе вдохновению, о котором говорил Анжело, посетило ее лишь однажды — в Генуе, во время карнавала, в беседке, рядом с Мартином. Так неужели единственный раз в жизни она была счастлива? И это — зная о предстоящей свадьбе, о всего лишь минутах, отпущенных на встречу и прощание… Наверное, настоящее счастье немыслимо без горечи, отравляющей чувство конечностью происходящего. Синьор Лоренцо, не в пример Джулиано, кажется чужим, недоступным. Он не вызывает желания приблизиться, слишком непредсказуем, остер, насмешлив, но — умен. Может быть, даже умнее маэстро Фичино. И как же не согласиться с ним, что счастье и несчастье перепутаны вместе на веки веков, и нет ничего, что было бы абсолютно благим и приятным без примеси горечи.