Джулиано возвращался во фьезолинское палаццо удовлетворенный успешно выполненной миссией по приведению в чувство Карло, но расстроенный тем, что не увиделся с Симонеттой и не знал даже, где она нынче. Хотел было снова свернуть к усадьбе Веспуччи. Но вспомнил колючий взгляд управляющего. Как бы не сообщил он Марко о визите незнакомца. И чтобы не навлекать лишних подозрений, проехал мимо.
Перед Эрнесто действительно стояла задача: писать ли хозяину? Донну Симонетту ему упрекнуть было не в чем. Вот если б кавалер застал ее дома и любезничали бы они тут — другое дело. А может, его госпожа сразу дала бы от ворот поворот незваному гостю? Эрнесто решил посоветоваться с женой. Если кто при нем говорил, что все женщины глупы, он всегда поддакивал, но сам, едва начинал сомневаться в чем-либо, сразу делился мыслями с Кристиной. На этот раз она горой встала за молодую госпожу. И еще прикрикнула, что, мол, пусть только посмеет написать Марко!.. Ну, немного повздорили. Эрнесто потом стал думать, как оправдаться, если хозяин все же дознается. А… скажет, что не придал значения, мало ли кто спрашивает синьора Марко. Ответил, что нет дома хозяев и дело с концом, и забыл тут же. Хлопот вон полно: крышу все-таки чинить придется, дождь пойдет — опять потолок мокнуть будет…
Кристина после некоторых раздумий рассказала Симонетте о заезжем синьоре. И донна, хоть ясно стало — поняла о ком речь, объяснять или оправдываться не стала. Только опечалилась, и рука ее замедлила свой бег — опять рисовала она узоры по просьбе Кристины. Хоть чем-нибудь порадовать захотелось той Симонетту.
— Нитки разные теперь есть. Скажите, донна, что вышить вам. Скоро уедете. Так чтоб память о нас осталась…
— У меня есть кусок голубого шелка. Нельзя ли на нем — букет алых и белых роз?
— Отчего ж нельзя? С радостью. Только скажите, чтоб правильно распределить по полю, для платка ли это, или вышивка платье украшать?
— Нет, просто так, во Флоренции у себя в комнате повешу.
— Хорошо. Тогда буду считать — как для нарядной наволочки.
На том и остановились.
Быстрее бы осень! Симонетта радовалась редким желтым листьям. Перечитывала книги. Иногда открывала стихи Петрарки. Но слишком обнаженной и тоскующей представала любовь поэта. Как можно кричать — или шептать? — на весь мир о своих страданиях? Должно быть, храбрую душу имел Петрарка, ведь порой даже самому любимому, единственному, не хватает смелости признаться в чувстве, сжигающем сердце: в надежде, что во взгляде, улыбке, молчании он все же прочтет то, что не могут произнести губы. Немало женщин боролись за свою любовь и были готовы, если не на подвиг, так, по крайней мере, на поступки. А тут… жизненных сил едва хватает на ожидание. Лена… Лена горы бы свернула. И если б оказалась на ее месте, изыскала бы десятки способов, как призвать Джулиано. И никто бы ни о чем не догадывался. А если б и заподозрил, то она засмеяла бы, затормошила, заговорила, подластилась… Все остались бы довольны. Не зря она, случалось, упрекала Симонетту в излишней серьезности. Честными или нечестными путями, но Лена движется куда-то, делает свою жизнь, живет, а не ожидает милостыни от судьбы. Досадное послание о карнавале писала она, в этом нет сомнения, но было ли оно лживым? Нет. И значит, нет причин ненавидеть ее. Каждый выбирает свой путь. И каждый получает по заслугам. Симонетта разлучена с Джулиано, изгнана… Но может, это даже слишком мягко за горячие мысли и крамольные сны. Лена же вынуждена проводить лето, как простолюдинка, в пышущей жаром каменной Флоренции с редкими островками зелени. И снова, наверное, Лена завидует: тому, что Симонетта гуляет по тенистой роще, срывает кувшинки, раскрывшие венчики у самого берега пруда, возится с веселым черно-белым псом. Амор-Амарор…