Симонетта еле дождалась завершения ужина и скрылась от посторонних взоров у себя в спальне. Развернула письмо непослушными от волнения пальцами.
«Свет мой, душа моя, Симонетта…»
Буквы задрожали и будто поплыли. Она прикрыла глаза на минуту и, лишь немного успокоившись, смогла продолжить чтение.
« … Я погибаю от тоски, долгие месяцы не встречая Вашей (твоей? — позволь мне говорить так, поскольку нет для меня в мире человека родней и ближе, хоть и недоступнее), твоей милой и окрыляющей улыбки. Ты сидишь взаперти, охраняемая суровым — но мудрым ли? — супругом. А я бесконечно завидую псу — твоему и моему, нашему, — которому не возбраняется лизать твои ладони, прятать холодный нос в складках твоего платья и рычать на всех, приближающихся к тебе ближе, чем на два шага. (Надеюсь, он рычит? Надеюсь — даже на Марко Веспуччи?) Ах, солнышко мое, как мечтаю я скорее увидеться с тобою. Брат обещал содействие. Я не желаю никому зла, и пусть будет крепок и надежен корабль, в скором времени отправляющийся от берегов Тосканы к турецким землям. Пусть удача сопутствует нашим купцам в долгом пути, пусть хорошей прибылью будет вознагражден их труд, способствующий процветанию Флоренции. Ты можешь не поверить моей тоске, сравнивая ваш тихий дом с суетой палаццо Медичи. Да, круговращение лиц: слуги, фавориты, чиновники, шуты, банкиры и музыканты… Да, беседы, гимнастика, охота, зрелища, но наступает время остаться одному, и тогда я ощущаю страшнейшую пустоту, бездну, от которой нет спасения. От которой можно будет избавиться, только прикоснувшись к твоим рукам. Ты ведь веришь мне, правда?.. Не зови пса Амарором, не хочу, чтобы милые губы твои произносили слова печали. Лишь — Амор! Хотя, как и всегда, восторгаюсь глубиной твоих мыслей — ведь только ты могла придумать псу кличку, двуликую словно Янус. Я отдал бы все, чтобы не было горечи в твоей жизни. Я отказался бы от своей любви (О нет, это не в моих силах! Я мог бы лишь перестать говорить о любви, спрятать ее подальше от всех), если бы тебе стало легче и веселее без нее. Но, свет мой, не требуй от меня таких жертв. Ведь, право же, человек создан для счастья, а не для страданий. И тебе не может быть плохо от уверенности в моей любви. Все будет хорошо, сокровище мое. И давай поблагодарим счастливую судьбу за то, что не разминулись мы в этой жизни, и доброго друга Боттичелли (я все свободное время провожу возле «Благовещенья» и боюсь, что картина однажды воспламенится под моим взором) — ведь лишь благодаря ему я смог передать тебе, любовь моя, это письмо. Ответа не жду, чтобы не подвергать тебя ненужным подозрениям. Но жажду и жду встречи. Бесконечно преданный тебе, мой ангел,
Джулиано».
Ну вот, теперь она не одна. А вместе легче ждать. Чего? Отъезда Марко? Встречи? А потом? Смежить веки и отдаться воле волн. Не зная, кто возьмет власть над их жизнями — Рок или Фортуна. Но как сказал Петрарка? «В год тысяча трехсот двадцать седьмой, в апреле, в первый час шестого дня, вошел я в лабиринт, где нет исхода». Полторы сотни лет прошло, столько жизней появилось и угасло. И мой апрель настал. «Вива Примавера!» А исхода все также нет. И что невыносимее: оказаться виноватой — не перед мужем, перед Богом — за нарушение клятвы, или отказаться от счастья? Второе. Значит, тоже шагнуть в лабиринт, где нет исхода…
Ну вот, наконец свершилось. Марко, не говоря об отъезде жене, обсуждал свои финансовые дела с отцом, умолкая при появлении Симонетты. Альдо разыскивал то ту, то иную вещь, необходимую в дальнем пути. Америго, не расставаясь с картами, добытыми у Тосканелли, вычислял расстояния, прикидывал наиболее удобные маршруты. Он и сам бы с удовольствием отправился в плавание, но стареющий отец настаивал на дальнейшем совершенствовании Америго в юридической науке. Кому же еще он мог передать опыт, накопленный десятилетиями, а вместе с ним — богатых и уважающих сера Анастасио клиентов? И молодой человек вынужден был заниматься рутинной, по его мнению, работой, помогая отцу, желающему во что бы то ни стало, чтобы к сыну его тоже обращались «сер Америго». Но и занятие торговлей претило Америго, хотя благосостоянием семья Веспуччи, прежде всего, была обязана успешной деятельности брата-купца.