К. М. А 16-я была роздана?
М. Ф. А 16-я была роздана и уехала.
К. М. К вам попало что из 16-й? Одна дивизия или ничего не попало?
М. Ф. Ничего не попало. Все в 20-ю пошло.
К. М. И в тыл?
М. Ф. Но дело-то все в том, что две дивизии должны были уйти из 16-й армии, две дивизии от меня должны были уйти и две дивизии, кажется, от Ершакова, из 20-й армии. Это все к Рокоссовскому должно было уйти, восточнее Вязьмы. А вышла только одна 50-я дивизия и то двумя полками. И только благодаря тому, что она была посажена на машины, успела. Когда она проходила к Вязьме, Вязьма была уже занята противником, она сразу свернула на юг. В это время был какой-то зазор, — два полка проскочили, а третий полк уже не мог.
166-я дивизия не могла пройти. Она ввязалась в бои, потеряла большую часть своей артиллерии, полностью обоз потеряла. И остатки дивизии так и остались у меня. Но дрались они не здесь, а в другом месте. Но потом она присоединилась ко мне. Так и не смогла уйти. Рокоссовский мне потом говорил, что он ни одной дивизии, ни моей, ни Ершакова не получил. Они все ввязались в бои с обходящим противником и не принесли никакой пользы.
К. М. Михаил Федорович, вы сказали, что в первый момент вам показалось странным такое сочетание: только что был приказ о том, чтобы стоять и драться, как войска
19-й армии, и тут же вслед за этим, почти одновременно, — приказ о выводе управления 16-й армии.
М. Ф. И мне это было непонятно.
К. М. На самом деле, видимо, создавалась группа для парирования окружения.
М. Ф. Я становлюсь на место командующего, и, судя по обстановке, — тогда я этого еще не понимал, но теперь думаю, что, видимо, Конев хотел сделать следующее. Выводя целиком управление, готовый аппарат, сработанный аппарат, — это был частично мой аппарат, я ему передал 16-ю армию, я ею раньше командовал, частично он заменил, частично остались те же, в общем, это был сильный аппарат управления…
К. М. Малинин…
М. Ф. Это его, а всё остальное — мое. Член Военного совета тоже мой — Лобачев. Выводя эти дивизии, он думал, что соберет сильную армию в шесть дивизий. И если бы ему это удалось, это было бы очень хорошо. Но, к сожалению, все это не могло быть осуществлено. Было уже поздно.
Сейчас многие меня упрекают, в частности, на конференции, которая проводилась в ЦДСА как раз по этим боям, многие выступали и упрекали меня: «Почему ты не уходил? Ты же видел, что 30-я армия уже отошла, разрозненно дерется, член Военного совета фронта Хохлов, присланный для наведения порядка, доносит, что пятого числа армия уже вступила в бой неорганизованно, дралась отдельными частями в окружении. Конечно, там большого сопротивления не могло быть, но части дрались. Ершаков уходит уступом. Почему ты до сих пор сидишь на месте?» Я так отвечал: «Если я буду знать, что противник обходит меня, почему я должен бежать? Почему, спрашивается, бежать? Связь с фронтом у меня держится все время, командующий фронтом меня поощряет, говоря, что я дерусь хорошо. У меня нет никакой нужды бежать. А потом — бежать?! Ведь бежать от противника невозможно, противник моторизованный, механическая тяга у него, он скорее будет меня обходить. А если я уйду с позиций и буду просто бежать походным порядком, он меня быстро нагонит и расчленит, разобьет, развеет все. Поэтому я и оставался. И считаю совершенно правильным, что я не уходил и дрался. И когда я получил приказ отходить на линию Днепра, я все равно не бежал, не сматывался, оставлял большие части прикрытия. Ночью отводил, а утром уже занимал какой-то рубеж, и те перекатом переходили через этот рубеж, становились арьергардами…»