К. М. А медикаментов не было?
М. Ф. Нет, все на исходе. Нету. Рвали рубашки, все, что у крестьян можно было, быстренько стирали, перевязывали. Загрязнение, заражение ран было. Жуткая картина была, просто невозможно было смотреть на эти страдания, которые выносили люди. Однако все же держались, дрались. Все дрались. В это время многие вступали в партию, все кричали, что за нами Москва, Москву не отдадим, лозунги, газеты писали, листовки выпускали, политработники работали. То есть такая была работа, кипело все, буквально кипело. За нами стоит Москва, и Москву надо защищать. Это красноармейцы говорили так, что Москву не сдавать, а мы же понимали, что захват Москвы — это очень тяжелое положение, моральное положение, политическое. Во всем мире это дело откликнется. Быть или не быть советской власти — ведь так стоял вопрос. Поэтому я всячески старался вырваться. Но уж когда не удалось прорваться, то хоть приковать на себя елико возможно больше противника.
К. М. Михаил Федорович, извините. Вот вы говорите, что эти все дни попытки прорывов неудачны. Но какое-то движение тут было или нет?
М. Ф. Нет.
К. М. Вы оказались в кольце, обжимали вас?
М. Ф. А они не сжимали, между прочим. Я понимал их тактику. Они чувствовали, что агония наступает. Они знали, что снаряды у меня не сегодня-завтра кончатся, зачем они будут тратить силы и наступать на меня, лезть, они думали: пусть он лезет на нас, а они отбиваются. Это была правильная тактика у них. Сохраняли свою живую силу и свои средства…
К. М. Они могли выжидать, а вы не могли.
М. Ф. Я не мог. Они знают, что у меня не сегодня, так завтра все иссякнет. Поэтому я старался на широком фронте затянуть их, как можно больше на себя их притягивать.
В частности, командир их танковой дивизии — Функ, это дивизия, которая первой вошла в Варшаву, первой вошла в Париж, и ему было отведено, этому командиру, первым войти в Москву, там у них был целый ряд вариантов, захватывать, не захватывать, окружить, уничтожить и т. д. Он получает телеграмму, а я тоже принимаю по радио — уже открытым текстом передают: «Чего вы топчетесь? Идите на Москву!» А он: «Я едва сдерживаю. Командующий 19-й армией также рвется к Москве, я едва сдерживаю. Я пустил своих гренадеров, использую последних, нет сил сдержать».
Я чувствую, что вот тут нужно мне проколоть, но — нет снарядов. Тогда двенадцатого числа я собрал последний раз командиров, все снаряды собрал, свезли все это, залп катюш держал на этот момент. Назначаю 2-ю стрелковую дивизию, ополченческую Московскую. Дивизия по своему составу была очень сильная, мало еще была в боях, непотрепанная. Командир дивизии довольно грамотный был — Вашкевич, генерал-майор. И 91-ю дивизию сибиряков назначаю в прорыв.
У Вашкевича был отряд моряков восемьсот человек, матросов.
К. М. Это плюс к ополченцам?
М. Ф. Да.
Сообщаю командующему фронтом, Шапошникову, Сталину о том, что такого-то числа во столько-то часов собрал снаряды всей артиллерии, последний залп катюш, буду пробиваться на таком-то участке, в Богородицкое, в направлении на Гжатск. Обещанные вами снаряды, авиацию я не получил. Собираюсь вот то-то и то-то делать, если не прорвусь, буду уходить к Ершакову. Будем совместно прорываться, уже оттуда.
Командир дивизии, на которого я возлагал большие надежды, — Вашкевич, сейчас он генерал-полковник, вступил со мной в пререкания: «Я не могу так быстро, с ходу; дивизия это не полк и не батальон, который можно с ходу пустить в бой». Я говорю: «Вашкевич, пойми, завтра у нас с тобой не будет снарядов, противник нас с тобой сомнет; если мы сегодня ночью не уйдем, завтра мы будем смяты, у нас с тобой стрелять нечем будет. Ты понимаешь это? Ты же видишь, какое положение, ты слышал доклады командиров дивизий, что нечем стрелять, продовольствия нет, все съедено у населения, больные и раненые кричат — пристрелите. Можем мы дальше терпеть такое положение? Нельзя. Надо уходить. Уходить, во что бы то ни стало. Надежда вся на тебя в основном и на командира 91-й дивизии, на сибиряков».
Я могу прочитать, как он об этом пишет. Правильно он все это написал в своей книжке.
Я говорю ему: «Рассуждения кончены, до свидания, — пожали друг другу руки, — иди и прорывайся». Правда, конечно, это было недостаточно организованно. Надо было бы каждому командиру поставить задачу, нацелить, артиллерию установить. Все это делалось наскоро, конечно, потому что я понимал, что завтра я буду смят окончательно и не прорвусь.