К. М. Вообще после этих листовок, которые уже угрожали солдатам, охранявшим лагерь, изменилось отношение или нет?
М. Ф. Нет. Все так же было. Как-то к нам зашел помощник коменданта лагеря, майор, в очень грустном настроении, мы сразу заметили это. Между прочим, он особенно плохо к нам и не относился. Немец как немец был. Комендант лагеря, полковник, забыл его фамилию, это был стервец.
А когда пришел его помощник, майор, мы сразу почувствовали: что-то у него неладно. Очень грустный, неразговорчивый. А обыкновенно он разговорчивый был. Мы спрашиваем: «В чем дело, господин комендант, что у вас случилось? Настроение почему плохое?» Мы знали, что у него один сын уже погиб под Сталинградом.
К. М. Он немолодой был человек?
М. Ф. Пожилой. Уже дети его воевали. Лет под шестьдесят наверняка ему было. А он говорит: «Настроение у меня паршивое, ваши войска вступили в Восточную Пруссию, а у меня пропал второй сын, не пишет сын. И никак не могу получить никаких сведений». Ну, мы его стали уверять, что бои идут, ему некогда, почта плохо работает. «О нет, у нас почта хорошо работает. Видимо, или в плен попал, или убит, что-нибудь из двух».
До нас стала доноситься канонада с запада. В особенности по вечерам слышно: где-то идут большие бои.
К. М. Лагерь, если привязать к какому-нибудь крупному центру, от чего он близко отстоял?
М. Ф. Нюрнберг.
К. М. Совсем недалеко?
М. Ф. Километров шестьдесят. Мы спрашиваем немцев — проверяющих, это были гестаповцы конечно… Капитан, который нами больше ведал — гестаповец. Унтер-офицер — командир роты — тоже гестаповец.
К. М. А комендант не был гестаповцем?
М. Ф. Не знаю, кто он такой. Спрашиваем: «Что за стрельба?» — «Налет авиации». Ну, мы понимаем, что это не орудийная стрельба по самолетам, а идет настоящий бой. Мы знали, что какие-то войска — американцы или англичане — с запада к нам продвигаются. А потом по вечерам стала и пулеметная стрельба слышна.
Вдруг приходит майор, — не комендант, а майор, помощник коменданта, — и говорит: «Господа, лагерь эвакуируется. Больные и раненые могут остаться здесь».
У нас уже разговор идет о том, как бежать, когда будут эвакуировать лагерь, кто нас будет охранять и так далее. Много разговоров было, как и что делать. Я был тяжелораненый и еще два. Один — генерал-майор, начальник артиллерии 5-й армии Сотинский, у него оказалась свинка такая, он в поход не мог идти.
К. М. Больной?
М. Ф. Больной. И один генерал был к нам привезен тяжелораненый. Фамилию опять забыл, вспомнил — и опять забыл.
К. М. Так и не выздоровел?
М. Ф. Нет, он так и лежал у нас тяжелораненый! Остальные могли следовать в поход. Ко мне приходят и говорят: «Товарищ Лукин, оставайся здесь. Через несколько дней придут американцы, будешь шоколад есть, кофе пить, накормят. Скорее домой попадешь». Я им заявляю: «Нет, я не останусь, я пойду с вами. Вы хотите, чтобы я вам не мешал? Хотите сделать побег во время похода? Делайте, оставляйте меня. Я вам разрешаю. Обо мне не беспокойтесь, но я не хочу оставаться здесь один. Если погибать, то я хочу вместе с вами погибать». Как они меня ни уговаривали: ты нам свяжешь руки, пятое-десятое, я говорю, я вам совершенно не буду мешать, даю вам полную свободу. Обо мне не беспокойтесь.
Приходит помощник коменданта. Мы ему и говорим, что вот конец подходит войне-то. И если вы проявите человеческое к нам отношение, мы где-то за вас замолвим слово, что вы так к нам относились.
К. М. Что он вам на это сказал?
М. Ф. Он говорит: «Я попробую все сделать для вас». Дал нам подводу, одну; впереди были построены моряки, потом наши — все, кто ходячие, и генералы, и майоры, и подполковники, и полковники, а на подводу положили вещички, у кого какие есть, и посадили меня и генерал-лейтенанта Музыченко, командующего 6-й армией.
К. М. Он что, был болен?
М. Ф. У него была контужена нога; он ходил с палочкой, опирался на нее. А когда после приехали, ему ногу ампутировали уже здесь.
Во время этого похода мы встречали немецкие части. Вы знаете, врагом иногда можно восхищаться. Идут молодые люди, раскрытый ворот, засученные рукава и поют песни. Уже гибель настала, а эти части идут так, как полагается идти: строем, с песнями. Ну конечно, когда видели нас, узнавали, что это советские пленные — видно было, что советские, потому что других пленных, так одетых, как были одеты мы, других национальностей не было, ни французов, ни англичан, ни, тем более, американцев, — злобные выкрики были нехорошего порядка: «Что вы нянчитесь! Куда вы их ведете, зачем? Кому они нужны! Их надо расстрелять». Довольно угрожающее было отношение.