В один прекрасный день говорят нам, что за нами приехали из Москвы. Спрашиваем — кто? Какие-то офицеры. Ну, мы предполагали, что, конечно, не рядовые офицеры, не армейские, а из НКВД.
К. М. Вы в Париже к этому времени уже были несколько месяцев?
М. Ф. Около месяца. Как-то тревожно стало, сердце сжалось. Что ожидает? Это мучает всех, не только меня. И хочется поехать, как будто бы и радостно, и в то же время думаешь: а что же будет? Может быть, лучше, чтобы родные не знали? Может быть, лучше, чтобы они считали, что ты погиб — и всё.
Драгун устроил нам банкет. Тогда встреча была, а теперь он устроил прощальный банкет с французским коньяком, закуска прекрасная, водка. Водка, кажется, наша была.
Сижу я на углу, на втором углу сидит майор, который прилетел за нами. Я спрашиваю: «Вы кто будете?» Он говорит: «Майор Красной Армии».
К. М. Он в штатском?
М. Ф. Нет, в форме. Общеармейские петлицы. Я говорю: «Ну, это я вижу, что Красной Армии, а на самом-то деле вы откуда, из СМЕРШа?» — «А что такое СМЕРШ?» — «Да мы, — говорю, — слыхали здесь, что какой-то СМЕРШ есть, но не знаем, что это такое. Мы особый отдел знали, знали, что у нас есть МГБ…» Он усмехнулся и говорит: «Нет, мы армейские». Ну армейские, так армейские. Пьем.
Вы знаете, я очень много пил за тем столом. Мне страшно хотелось захмелеть. Не берет. Настолько взвинчены были нервы — ну не берет меня хмель. Я предлагаю: «Ну, давайте выпьем». — «За что будем пить?» Я говорю: «Как сказал Лещенко: „Сибирь ведь тоже русская земля“». — «Ну зачем такие мрачные мысли, тем более вам?» Я говорю: «Что значит, мне?» — «Ну чего вам бояться?» Я говорю: «А я и не боюсь, но вообще-то хотелось бы знать, — кто, куда и как? Но, — говорю, — дело это темное пока, и вы мне тоже ничего не скажете».
Так мы с ним пьем, пьем, а я совершенно не хмелею. Так и закончилось.
Наутро повезли нас на аэродром. Поданы были самолеты. Наши самолеты, наши летчики. Разместили нас. Самолеты транспортные.
К. М. Всех повезли?
М. Ф. Всех.
К. М. У меня по документам — я знакомился с некоторыми личными делами — ощущение было, что Понеделина вывезли из Франции только в декабре.
М. Ф. Нет, с нами вместе вернулся. Не вернулся из Мосбургского лагеря Калинин, комбриг. Калинина я хорошо знал по польской кампании еще. Я командовал бригадой, он у меня командовал полком, в двадцатые годы. Многие знали, что он в плену вел себя нехорошо, и когда в Мосбурге наши генералы заявили, что это генерал такой-то и его надо особо… — он почувствовал, что к нему нехорошее отношение.
К. М. Заявили, кому?
М. Ф. Администрации лагеря. Мы думали, что они с ним что-нибудь сделают, арестуют его. Они не обратили внимания. Он не поехал с нами, остался там. Куда он девался, что с ним было дальше, я не знаю.
К. М. А в чем выражалось его дурное поведение?
М. Ф. Я не знаю.
К. М. Такое ощущение, или были слухи?
М. Ф. Нет, нет, знали, что он где-то с немцами, с Власовым какой-то контакт установил. А потом почему-то к нам в лагерь его бросили.
К. М. Вы считаете, что, может быть, его подсунули?
М. Ф. Может быть, подсунули, а может быть, не хотел работать, может проштрафился. Но он об этом молчал. С ним не разговаривали, и он на эту тему ничего не говорил. Там было несколько генералов, которые тоже как будто бы начинали с Власовым, потом отказались работать на Власова и были к нам брошены.
К. М. С ними разговаривали?
М. Ф. Тоже плохо разговаривали. Я вам скажу больше, даже к Понеделину большинство генералов относилось очень плохо, те, которые были с ним вместе с Хаммельбурге. Понеделин, как вы знаете, был объявлен врагом народа, приказ был о нем и еще о нескольких генералах. Я вам, кажется, рассказывал, что в Хаммельбурге немцы предложили писать историю Красной Армии. Генералам предложили, полковникам. Что, дескать, вам будут увеличены пайки, поскольку вы будете работать, сигареты вам будем давать. Некоторые пошли на это, а потом большинство начало их срамить: «Для чего вы это пишете немцам? С какой стати раскрываете все, что у нас было и как было? Приедете домой — пишите историю, сколько хотите». Отпали, отошли, бросили. Но к ним предубеждение со стороны генералов уже было. И вот когда меня привезли в Нюрнберг, в госпиталь военнопленных, я вам рассказывал, там услыхали, что я буду возвращаться обратно в крепость, французы, югославы и наши, которые работали у немцев и имели марки, собрали мне до пятисот марок. Не знаю точно, но много собрали. Собрали с тем, чтобы я мог дать генералам. Я отдал старшему генералу — Музыченко и говорю: «Вот, распределите», — и началось ущемление: одному дают пятьдесят марок, а другому — десять, в зависимости от степени, по его мнению, вины перед советской властью. А я несколько марок оставил, я знал, что он и будет распределять так, — подходил к таким генералам и давал. И вы знаете, они плакали: почему к нам такое отношение? Ведь такой-то тоже с нами был — называют фамилию, — а ему-то ничего, он с Музыченко хорош.