К. М. А что в это время там было?
М. Ф. Ничего. До нас там Антонеску жил, а потом уже ничего не было. Вот нас сюда и привезли. Уже зима. Выдали всем валенки. Ходим в столовую, все как следует. Чувствуем, что уже закончилось следствие. Играем в карты, в дурачка играем, в петуха играем. Делать нечего, слоняемся.
К. М. А книги давали?
М. Ф. Нет, не давали.
К. М. А газеты?
М. Ф. Ничего не получали.
К. М. И газет не давали?
М. Ф. Не давали.
Вдруг в один прекрасный день приходит солдат и говорит: «Генерал-лейтенанта Лукина к следователю!» Мы все так и опешили: «Генерал-лейтенанта!» И я вздрогнул.
К. М. А до этого никак не называли?
М. Ф. Никак.
К. М. Фамилия, и всё.
М. Ф. Нет. Солдат-то говорил: «Лукина к следователю», а следователь только: «Садитесь. Скажите. Идите». А я вздрогнул не потому, что меня назвали генерал-лейтенантом, а оттого, что следствие-то кончилось, думаю, черт возьми, опять кто-то накапал на меня наверное. А вы знаете, ведь начали друг на друга говорить и писать. Вот он тогда-то сказал то-то и то-то, он ругал колхозы, он ругал руководство. А про одного написали — генерал Носков такой был, который в плен позднее попал, — мы его спрашиваем, как там наши семьи? А он говорит: «Блядуют ваши семьи, потому что аттестата нет, жалованья не выдают, на работу не принимают. Что им делать?» У всех, конечно, подавленное настроение.
К. М. Неумный человек.
М. Ф. Конечно, неумный. Дурак просто.
И мне следователь говорит: «А отчего вы не пишете ни на кого? Ведь вот были же всякие разговоры». Я говорю: «Знаете, гражданин следователь, мы и так богом убитые, мы и так перенесли всё, ну что я буду на них писать? Ну где-то кто-то что-то сказал. А вы разве не говорите что-нибудь в своем тесном кругу, что у нас плохо, что хорошо? Тоже говорите. Это не значит, что они антисоветские люди. Вы же сами знаете, что колхозы у нас были и плохие, и хорошие. Хороших меньше, плохих больше, вы же сами знаете это. И что такого особенного в этих словах? Или кто-то сказал: такой-то начальник был плох, но ведь это не значит, что он антисоветский человек, что на него надо доносить. А я считаю, такое писать — просто кляузы разводить». — «Ах, вот вы какой!» Да, вот я такой.
Да, он мне еще сказал: «А вы знаете, за вами еще по тридцать седьмому году след большой, вы еще там не отчитались». Я говорю: «Ну, знаете, бросьте — по тридцать седьмому году, я знаю, что за тридцать седьмой год». Вот здесь он и сказал: «Вот вы какой».
И должен сказать, что Афанасьев никогда, как другие следователи, не бил по самолюбию, никаких каверзных вопросов не задавал, а старался даже помочь мне. Я доволен своим следователем. И после, когда я как-то встретил Афанасьева — я был уже в форме — в магазине, бывшем Елисеева, разговорились, и я говорю: «Как там остальные, кто выпущен, кто нет, и он мне рассказал, что такой-то и такой-то не выпущен, по двадцать пять лет получили. В частности, Самохин получил двадцать пять лет, помните, я рассказывал о нем».
Позвали — иду к своему следователю. «Нет, не сюда, в следующую комнату». Ну уже легче, значит я должен показывать на кого-то. От сердца отлегло. Легче показывать, чем выслушивать, когда на тебя что-нибудь наговорили.
Смотрю, сидят три офицера. «Здравствуйте». — «Здравствуйте. Садитесь. Ну что ж, Михаил Федорович, собирайтесь, поедем». — «Куда?» — так от неожиданности. И видимо, я побледнел, потому что он говорит: «Ну чего вы испугались-то?» Я говорю: «Это от неожиданности, собственно пугаться-то мне нечего, хотя вы не сказали, куда ехать». — «Поедете домой». — «Я уже восьмой месяц еду и никак не могу доехать. Уже нахожусь на своей территории, в Москве, а домой не могу попасть. И даже родных не пускаете сюда». — «А сейчас поедете. Только никому не говорите. У вас вещей много?» — «Ну какие у меня вещи, пакеты только».
Сундук у меня, помните, я говорил, итальянский, я туда напихал как можно больше пакетов. Приеду, думаю, наверное, в Москве-то ни черта нет.
К. М. Пакеты с чем?
М. Ф. Пакетами у них назывались продукты, которые военнопленным присылали, американцам, англичанам, то, что нам надавали в Мосбурге и в Париже.
К. М. Они сохранились?
М. Ф. Я берег. Мы все берегли, потому что не знали, что будет, какая судьба дальше будет у нас. А пакетов было сколько угодно, давали неограниченное количество.
«Вы никому не говорите о том, что поедете домой».
Я сказал одному, другому, которых знал, что за ними ничего нет, что они вели себя в плену замечательно, то есть так, как подобает советскому генералу. Я говорю: «Давайте телефончики, нет телефонов, давай адрес». Я сказал, когда вернулся от следователя: «Я, товарищи, уезжаю домой». Они говорят: «Мы так и знали, что ты первый уедешь домой, хорошо, что ты едешь». Я говорю, что мне сказали, что я еду домой, но что я в этом не уверен.