Распрощался со всеми, выхожу. Такая площадка большая перед сходом. Выстроились машинистки, несколько следователей, охрана наша, солдаты выстроились и говорят: «Счастливо, товарищ генерал, добраться». Вы знаете, я расплакался. Значит, я действительно еду домой, они-то знают, раз говорят мне это.
Выехали мы за ворота, спрашиваю: «Куда везете?» — «На Лубянку». — «Э, вашу мать, так бы и сказали, что на Лубянку». — «Ну, потом поедешь домой».
Приезжаем на Лубянку, поднимаюсь на какой-то этаж, не помню. Привели в приемную. Смотрю, написано: «Генерал-полковник Абакумов». Вот, думаю, к кому я попал теперь. Тогда не попал, так теперь попал. Думаю, ничего тут хорошего я ждать не могу.
Открывается сейчас же дверь: «Войдите. Садитесь». У него кабинет в два раза шире вашего, но очень длинный, и тут же прямо у двери стоит стул. Как только вошел, сразу — садитесь на этот стул. А он там, далеко. Головы не поднял, не поздоровался. И я не поздоровался. Что-то писал, какие-то бумаги смотрел. Не поднимая головы, спрашивает:
— Генерал-лейтенант Лукин?
— Да.
— Михаил Федорович?
— Да.
— Нет ноги?
— Да.
— Вторая нога в двух местах перебита?
— Да.
— Рука не работает?
— Да.
— Кто вас вербовал еще?
— Ну, вы же знаете, приезжал Власов, приезжал с немцами, вербовали меня. Предлагали мне подписать воззвание к русскому народу, объявить врагом народа Сталина, Политбюро и все наше правительство.
— Ну и что же?
— Вы же знаете, что я не подписал, не пошел на это дело, старался и Власова от этого удержать.
— Да, нам это известно. Ваша жена писала мне два письма.
Я говорю:
— Что же вы ей ответили?
К. М. И все это, не поднимая головы?
М. Ф. Да, на меня даже не смотрит. В бумагах что-то там роет все время, видно, дело мое смотрит.
— Меня не было, я был в отпуске.
— А ваш заместитель не мог ответить?
Промолчал. Поднял глаза и смотрит на меня:
— Скажите, вы честный человек?
— Генерал-полковник, а какая сволочь на себя скажет, что он сволочь? — Он так это сделал подобие улыбки: — Ну вот что, я решил вас выпустить.
К. М. «Я»?
М. Ф. Да. «Я решил вас выпустить. К вам придут на квартиру портные, сапожники, вам сошьют обмундирование. Вам дадут денег. Вы будете зачислены опять в ряды Красной Армии. Но неделю никуда не выходите. Ни с кем, никому ничего не говорите. Мы сейчас пошлем на квартиру за вашей женой».
Я говорю — это зачем?
— А чего вы боитесь?
— Четыре часа ночи уже. Приедут туда, люди спят, а им скажут: «Пожалуйте на Лубянку». Вы же всех перепугаете там.
— А чего же бояться-то?
Я говорю:
— А кто к вам сюда по ночам по доброй воле приходит? Привозят только.
Так улыбнулся немножко.
— Ну хорошо, мы пошлем предупредить вашу семью.
Я говорю, что это другое дело.
Пока я собирался, пока выходил, сели в машину, поехали, а посланный, который предупредил семью, уже выходит из двери, уже на квартире был. Дома конечно, переполох, вы представляете себе?
К. М. Они что-нибудь знали или нет?
М. Ф. Нет.
К. М. Не знали, что вы в Москве?
М. Ф. Не знали.
К. М. Значит, только жена обращалась с запросом?
М. Ф. С запросом и пенсию уже получила.
К. М. А когда она начала пенсию получать?
М. Ф. Не помню сейчас.
К. М. Но не во время войны, позже?
М. Ф. Во время войны уже получала пенсию, но на работу ее сначала не принимали, потом приняли. Пайка генеральского ей не давали. Какая-то сволочь получала этот паек. Когда я потом стал выяснять, почему пайка не давали моей семье, так замяли этот вопрос. Потом приняли ее на работу. В КЭО она работала. Но за ней была слежка. Жуткая слежка. Она знала, что за ней следят. А один раз вызвали ее в военкомат. Она говорит, что сразу поняла, что там сидит не военком, а из СМЕРШа. Что вы знаете о своем муже, пятое-десятое. Она говорит: «Может быть, вы что-нибудь скажете о муже, я ничего не знаю».
Она знала, что за ней следят. Там, где она работала, была одна девушка, и она жене говорила: «Все время черти спрашивают, приходят, с кем она встречается, где она бывает, что делает? Я говорю, ходит изможденная, измученная, едва ноги таскает».