— Почему? — удивилась Надин.
— Про них говорили, будто они, чтобы объявить о своем прибытии в какое-нибудь село, вешали собак на столбах.
— Какой ужас! Это правда?
— Да, — подтвердила Мариела.
— Надеюсь, мы до такого не доживем, — сказал Улисес.
— Не знаю, — покачала головой Мариела. — Они были террористами. И тогда шла война. И сендеристы, и военные творили всякую дичь. Неизвестно, кто хуже. А здесь вроде тоже чувствуется война, но ее не видно. И здесь люди сами губят своих собак. Выбрасывают на улицу — это страшнее, чем вешать на столбах. Выбрасывают в знак того, что уезжают из этого ада.
11
Генерал Айяла оставил четкие указания, какие помещения отвести под клинику, под склад корма, под архив, администрацию и бухгалтерию, где хранить чистящие средства, а где медицинские материалы, какую комнату он оставляет Хесусу с Мариелой под спальню и прочие подробности. Места в «Аргонавтах» с лихвой хватало для всего. Но вот относительно сада генерал не обмолвился ни словом. Где ставить вольеры для собак — в доме или в саду? Если в саду, нужно строить навесы. По всему участку или нет? Если по всему, то куда девать Сонни, Фредо и Майкла?
— Что-то тут не клеится. Как Мартин мог забыть именно про сад? Может, он и вправду под конец немного тронулся умом. В последний месяц я его почти не видел. Спрошу, пожалуй, у Сеговии.
Надин отложила толстую белую книгу и устало посмотрела на Улисеса:
— Ну-ка сними с меня трусы.
Улисес знал, что сейчас начнется. Надин станет просить, точнее, приказывать, чтобы он ее обнюхивал и вылизывал. Он делал, что велели, и вскоре увлекался. Сначала запах, потом вкус, потом божественная смазка, забрызгивавшая ему все лицо. Надин дрожала, рычала, иногда вскрикивала. Под конец Улисес превращался в бездыханное тело, о которое Надин терлась и терлась, не переставая, пока не изнемогала и не засыпала на три-четыре часа. Улисес выныривал из этого неистовства, не в силах сомкнуть глаз, и весь вечер качался в гамаке перед огромным балконом, пока на коже сохли оставленные Надин студенистые сгустки. Ночью — этой или следующей — Надин проникала рукой ему под одежду, будила, седлала его или вынуждала оседлать ее. И все это — с каким-то вороватым отчаянием, уже не похожим ни на голод, ни на страсть, ни на любовь. Но как это поймешь? Разве такая абсолютная беззащитность не может оказаться любовью? Разве кто-то когда-то доставлял ему такое наслаждение? А она разве не бывала так удовлетворена, что плакала от радости? От радости ли? Он вспомнил собственные слезы из сна про Клаудию Кардинале. Откуда они взялись? Может, проблема в нем. Может, в конечном счете проблема по-прежнему в нем самом. Как он может кого-то любить или быть любимым, если не в силах разобраться в собственном плаче?
На этот раз Надин проспала всего час и проснулась полная той редкой энергии, которую можно истратить только за книгой в тысячу страниц. Она пролистала толстый белый том, но смотрела не на печатный текст, а на рукописные пометки, рисуночки на полях и линии, подчеркивающие какой-нибудь абзац. Уголки некоторых страниц были загнуты, но, видимо, не для запоминания, а просто ради удовольствия сделать из них «собачьи уши».
— Посмотри, какая красота. — Надин пришла с сочинениями Элизабет фон Арним на балкон к Улисесу.
— Да, ничего, — ответил Улисес, который всегда после этих пещерных марафонов трения посматривал на Надин с некоторой боязнью.
— Ты не понимаешь. По-английски, когда кто-то загибает уголки страниц, это называется dog ears. Вот Альтаграсия и загибала «собачьи уши». Еще и рисовала на них. Закачаешься, скажи?
Откуда этот акцент? Хотя, в конце концов, она четыре года прожила в Буэнос-Айресе. И все-таки раздражает. Не акцент сам по себе, а тембр голоса.
— Откуда тебе знать, что это Альтаграсия?
— Ну не Мартин же тут цветочки рисовал. Почерк напоминает мне мамин. К тому же Мартин рассказывал, что сеньора Альтаграсия была переводчицей.
— Что она переводила?
— Всякие протоколы, документы там. С английского. — Надин поцеловала его и ушла обратно в комнату читать.
Улисес представил, как Мартин рассказывает Надин про Альтаграсию. Сильный, но уже подрагивающий голос, бог знает какие истории и почти невыносимый свет великолепных глаз, заставляющих собеседника смотреть искоса. И слушать тоже искоса.
«Вот еще одна часть наследства генерала Айялы, — подумал Улисес. — Каждому — отдельная тайна».
Он вздремнул в гамаке у балкона. Потом принял душ, прошел в спальню и начал одеваться. Надин сидела в его футболке и читала.