— Благодарствуйте, ваше превосходительство, фельдфебель Солдатов благоденствуют и кланяться велели.
— Прими совет: теперь не время заниматься любовью, теперь Россию надо спасать.
А то мы — без понятия. А то только вы русские. А мы, стал быть, — мордва. Или татары. Инородцы, словом. Врешь, барин. Я русее русского. Во мне за двести лет кровь чистее чистого. Не то в тебе. В тебе и французики погуляли, и цыгани, и, может, кто еще, непотребный совсем. Да я лучше промолчу. Ишь, сверкает!
— Иди, влияй, торопи. И меньше валяйся с ним в кровати.
— Дак… У нас тахта, ваше превосходительство.
— О Господи… Передашь: пусть незамедлительно пришлет мне диспозицию. Что, когда и где.
Откуда он изымает эти дохлые слова? Это его бабка с мериканцем нагуляла, не иначе. Он сказал, а ты — запоминай, хучь и не выговаривается и даже печатными буквами не напишешь, Дук ты, барин, одно тебе слово…
— Дозвольте, ваше превосходительство, ручку поцеловать. Хороша у вас ручка, жилиста. Вы, ваше превосходительство, еще хоть куда, хи-хи-хи-хи-ха, а?
— Тьфу!
Это он отблагодарил мою ласку. Не-е… Прав Солдатушка: баре да дворяни рабоче-крестьянину не в путь. Овраг меж нами. И надо их всех в этим овраге закопать. Совместно с краснюками. Те ведь еще похлеще: все обчее, «а паразиты — никогда!», да и то сказать: голь перекатная, грязь неумытая, а туда-же, в хозяева. Не понимают священности слова… Спасибо, что в Ижевский посылают, не в Боткинский, туда бы и совсем ни к чему… Нет, барин: не идея родит тахту. Тахта родит идею. Это бы всем дуракам и дурам своевременно притереть к носу…
Наши пути известны: где пехом, где подводой, где как. Ижевский завод, ружья, револьверы и прочая дрянь, нам этого не надо. И слово-от — бесмысленное. Ну что такое «Ижевск»? Ни то тебе, ни сё. «Иже» — оно буква. Или означает «вместях», сообчеством, «мы». Выходит, они сообчеством сооружают железки для убийства? Скажи-и… а в этим чегой-то есть. Иных которых и убить надо, чтоб нас не поубивали. И выходит, что смысл в их дрянном городишке присутствует. Живет ладно — домики, огородики, садики. Кто они? Вроде рабочие. А еще кто? Вроде — хрестьяне. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. И здесь Солдатов ихний пупок нашшупал: а что с вами сделают большевики? Отберут землицу, не станет садиков-огородиков, прикуют к заводу, будете в дыму и копоти образовывать свой сицилизьм. Жизнь вся пойдет навыворот, наперекосяк. Вот и получается: долой большевиков. Долой инородцев окровавленных!
— Где Солдатов?
Фронтовички мордатенькие, балаболят почем зря. Все в дыму, рожи красные, защитнички пьяненькие… Один подскочил и эдак завлекательно щуп-щуп-щуп, цап-цап-цап, это у них здесь свобода, любая — твоя! Не хочет — так захочет. Ну да я не захочу, выкуси…
— А где у тебя, милок, растет? Любопытствую я…
Присел, взвыл и покатился. Знай наших. Не твоя привычная, не твоя толстож… оторвись-отзынь!
— Здесь твой кобёл… — ну, отозвался — и спасибо.
Остальные — с хохоту под стол. Когда одному больно, да еще не «так», а «как» — остальным веселее веселого, сколько раз замечала. И со своим с того же началось. Три дня маялся. Это ничего. Крепше стал.
— Проснись…
Красавец он у меня. Скольких ласкала, скольких видала — одетых, раздетых, совсем телешом, а такого…
Особо сказать про лоб. Глупое это украшение — по-городскому, иителихентному выразиться — для солидного мужчины. У иных и волосьев-от нет, один лоб. Инородческое это дело. Мужчине не лоб нужон. Вот и у моего нету его. Совсем нету. Волосья в рядок и сразу — нос. Хороший нос. Размерный. Опытная женщина известна: что выставлено — то и продается. Сладко падать в его объятья…
— Придавила ты меня…
— Ничего. Ты дыши. Ты меня любишь?
— Да!
— Не ерзай, не люблю. А как «да»?
— Очень-очень!
— Слова. Ты покажи.
— Ладно. Однако мне щас резюме производить в Союзе… Отдохни пока. Потом наверстаем.
— Аристарх велел диспозицью представить. Пиши.
— Может, запомнишь? Такой документ?
— Пиши, не сумлевайся. У меня не найдут. Ты меня любишь?
Закрыл дверь. Ну ничего. Любишь-не-любишь, а куды ты денисси… Пупсик могутный, вернесси. А я покуда обнажусь до самого евстевства. Оно — способнее. Вот ведь глупость! Проклятый царский режим торговал фотографицким исполнением житейского. Понять не могу — все одетые. Это же несподручно.