«Нравился», «мог» - Уголино говорил о Боскэ в прошедшем времени. Морхауз машинально отметил это.
- Если не сможешь... что ж, я могу посодействовать, чтобы ты отправился в приличный монастырь где-нибудь на юге Мексиканской Империи, в место поспокойнее. На севере там сейчас слишком страшно, картели понемногу открывают для себя нефть, а этот товар, похоже, станет прибыльнее кокаина. Большего не жди.
- Я понял, - устало сказал Морхауз.
- Это хорошо. Не стану желать удачи, на нее тебе полагаться не стоит. Не скажу, что верю в тебя, это было бы недостойной ложью. Но будущее покажет. Прощай.
Морхауз не стал провожать Уголино, как того требовали правила вежливости и статус гостя. Впрочем, итальянец этого и не ждал. После ухода ди Конти кардинал-вице-канцлер глубоко задумался. Наконец он вызвал секретаря.
- Ваше преосвященство?
Фра Винченцо выглядел не лучшим образом - щегольская рубашка, которую не меняли несколько дней, измялась, подернувшись складками. Бородка свалялась и скривилась набок, словно у Люцифера в модной постановке Opéra de Paris. Длинные волосы чуть лоснились и требовали мыла. Морхауз на мгновение ощутил жалость к секретарю, который уже не первые сутки обходился без сна, но поймал и задушил ее без всякого снисхождения. Претерпевать неожиданные испытания - долг верного слуги. За них он будет должным образом вознагражден. Но после, когда кризис успешно завершится.
Когда ... если ...
- Ваше Преосвященство... - секретарь ненавязчиво указал, что пауза затягивается.
- Дело плохо, - неожиданно для себя признал Морхауз. - Пока не фатально, но очень, очень плохо.
Винченцо лишь кивнул, соглашаясь, что – да, плохо.
- У меня есть люди и деньги, - продолжил Морхауз. - Но нет возможности быстро конвертировать их в связи, разведку и пинкертонов на Юге. Настолько быстро, чтобы скрыть от глаз наших врагов. Это дни, может быть и недели. А противники и так имеют фору. Мне необходим доверенный человек на месте. Тот, кому я могу верить, как себе.
Винченцо снова кивнул.
- Я знаю, что путешествия и поиски - не твоя стезя. Прежде такими вопросами занимались Байнет и Франц. Но их сейчас нет с нами...
Секретарь перекрестился, без рисовки поцеловал маленький серебряный крест. Франца он недолюбливал, а вот сумрачного шведа искренне уважал, как человека дела. Смерть Андерсена была тяжелой утратой. Про себя Винченцо подумал, что если языческие боги существуют, то сейчас Байнет не в раю, а у престола Одина, с мечом в руках.
- От того, сумеем ли мы найти Боскэ, зависит моя судьба, - сказал Морхауз, надеясь, что это звучит не слишком пошло и высокопарно. Тем более что фактически все так и обстояло. - Твоя тоже, потому что в опалу я отправлюсь со всей …
Он хотел сказать «свитой», но решил, что это было бы не уместно.
- ... Со всем аппаратом. Поэтому... я рассчитываю на тебя.
Винченцо кивнул в третий раз и впервые позволил себе замечание:
- Возможно, это сыграет нам на пользу. Если от меня не ждут особенных подвигов, самое время их совершить.
- Да, надеюсь. У тебя будут все полномочия, которыми я могу наделить кого-либо, - продолжил кардинал. - Ты станешь моей тенью, разве что без сана. Сейчас я напишу несколько рекомендательных писем, с ними ты сможешь войти куда угодно. Неограниченный кредит во всех банках, наличные в банкнотах и золоте. Любые расходы, любые обещания от моего имени, все, что сочтешь нужным. Сопровождение и телохранителей подберешь сам, это не должно проходить через мой секретариат...
Морхауз не сказал этого вслух, но «я больше никому не могу доверять» прозвучало вполне отчетливо. Кардинал снова сжал кулаки, с болезненным наслаждением представляя, что он сделает с ренегатами, когда найдет их. Но это после... После.
- Найди Франца и Гильермо, - очень тихо сказал, почти попросил Александр. - Найди и спаси нас. Cum Deo, с Богом.
Глава 16
Вагон был очень стар и насчитывал лет семьдесят, а то и больше. Он пришел из тех времен, когда современные купе и нормальные раскладные полки еще не придумали, а многоместные вагоны представляли собой ночлежки на колесах. По вечерам начиналась суета с извлечением специальных держателей, на которые вешались занавески, привинчиванием дополнительных панелей и так далее... Таким образом, сидячие места превращались в гробоподобные спальные конурки, отвечающие требованиям как анатомии, так и общественных приличий.
Шли годы, вагон изнашивался, опускаясь все ниже, от курортных рейсов трансальпики и трансиберики для европейской элиты до третьеразрядных балканских направлений. Внутреннее убранство приходило в упадок, ломалось и просто растаскивалось. В конце концов, от покинувшего Европу дома на колесах осталась только добротная коробка, все же остальное пережило удивительные трансформации.
Первое, что бросилось в глаза, когда Гильермо немного пришел в себя - здесь не осталось ничего деревянного, кроме разве что пола и внешних стен. Все остальное давно было заменено на жесть, эрзацы из прессованных опилок и всевозможный целлулоид.
А второе впечатление ударило уже не по глазам, а прямо в нос, буквально нокаутируя. Гильермо не был особо брезглив, однако всю жизнь прожил в местах, где люди стремятся соблюдать основные критерии чистоты и гигиены. От строгости монашеской жизни - к вышколенной стерильности дорогих отелей и эксклюзивного транспорта. Поэтому обычный запах дороги, дыма, скверной пищи и множества немытых людей, прошедших через вагон за десятилетия, показался Леону невообразимым и непереносимым. На третий день путешествия он наконец подавил регулярные рвотные позывы, однако по-прежнему старался дышать преимущественно ртом.
Франц переносил дорогу существенно лучше, тут сказывались и опыт, и куда большая «социальная гибкость», как сказали бы бихевиористы школы геноссе Фройда. Впрочем, и кардинальского приспешника совершенно очевидно придавили необычные обстоятельства. Однако не настолько, чтобы парализовать, как Леона.
Размеренно стучали колеса, отбивая на стыках вечный ритм железной дороги. Два частых стука, короткая пауза, и все снова, снова, и снова... Гильермо подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Он понимал, что со стороны выглядит смешно и нелепо, как ребенок, что испугался чудовищ в шкафу, однако ничего не мог с собой поделать. Леон смертельно боялся. Покушение, убитые враги, гибель Байнета, последующее бегство, встреча с бандой жутковатых маргиналов... запах свежей человеческой крови и сгоревшего пороха - все эти события буквально сплавились в сознании Гильермо сплошной маской ужаса. И даже вернейшие друзья - вера и молитва - не могли помочь. Потому что одно дело - думать о всеблагой любви Господней в скромной келье, где все знакомо, понятно и предсказуемо наперед. И другое - пытаться найти утешение в литании, отгоняя настойчивое видение красных пятен на груди раненого Андерсена. Или красно-серых капель, хлестнувших из головы застреленного убийцы.
Боскэ тяжело сглотнул, подавляя очередную волну горьковатой желчи. подступившей почти что к основанию языка. Подумал, что таким манером через день или два он сможет даже немного поесть, не рискуя снова опозориться. Постарался отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.
- Леон, пожалуйста, сядьте, как положено, - процедил сквозь зубы Франц. - Мы обращаем на себя внимание.
Гильермо хотел было ответить, что сейчас он никак не обращает на себя ничье внимание, потому что божьи люди находятся в закрытом купе на двух человек размером примерно с келью для покаяния. Но подумал, что не время и не место. Вид у Франца был слишком измотанный и нервический.
Боскэ молча вытянул ноги и сел, сложив руки на груди в машинальном жесте самозащиты, почти обхватив себя. Франц лишь тяжело вздохнул и поправил старую драную занавеску, прикрывающую окно с мутным бельмом запыленного и треснувшего стекла. Ветер снаружи сменился, и клубы дума от паровозной трубы накрыли вагон. Тяжкий, специфический запах топки и горелого угля заполнил купе. Гильермо склонил голову, пряча нос и рот в воротнике халата - беглецы по-прежнему оставались в том, что успели надеть. От халата ощутимо несло рвотой, однако вонь от всего вагона и паровоза казались Боскэ еще более отвратными.