Каким-то посторонним взглядом Наташа, конечно видела, что из нее делают самую обычную шпионку, не совсем же она была дура набитая. Но бурный поток ласк, который всякий раз обрушивал на нее Василий, едва улавливал хотя бы тень сомнения в ее словах или взгляде, сразу и напрочь убивал в ней очередной всплеск протеста или просто несогласия с ним. Где уж тут устоять!.. И адрес его она твердо запомнила, и телефон его, и дни недели, вернее, те, прежде одинокие вечера у телевизора, которые она теперь будет проводить вместе с ним, в его объятиях. Словом, довел он женщину до состояния мягкого воска и мог по своему желанию вылепить из нее все, что ему требовалось. Жалел ли он о содеянном? Да нет, пожалуй, ведь его вспыхнувшие чувства к этой женщине, пусть их кто-то называет низменными, плотскими, казались ему искренними. В конце концов не в гости ж ее водить! А когда вдвоем — надо ли большего?..
Все, решил он, пора. Василий разжал обнимавшие его руки, поднял с пола брошенную второпях свою одежду и стал быстро одеваться. Подошел к столу, чтобы глотнуть пересохшим горлом теплого уже сока, обернулся к лежащей женщине, и в сердце его колыхнулась непонятная радость.
Однажды, роясь от нечего делать в книжном шкафу Сучкова, Василий обнаружил старое немецкое издание «Ада», написанное итальянским писателем Данте черт его знает когда, а иллюстрации к этому огромному фолианту, как называл его хозяин, рисовал французский художник Доре. Но суть не в старине или в том, что издание было, конечно, очень редким и дорогим. Больше всего, помнил Василий, поразили его тогда женщины, которых изображал художник. Были они крепкотелые, с сильными ногами, крупные такие и вызывали вполне понятное томление. Он тогда подумал, что, если в той Италии действительно женщины были такими, понятно, почему все папы римские оказались жуткими бабниками. И вот теперь, невольно оглянувшись на Наташу и окинув взглядом ее всю — от шеи до кончиков пальцев, Василий понял, что попал в самую точку: она, словно нарочно, сошла к нему с тех картинок. А лицо? Что лицо, страсть бабу красит, лица и куда хуже бывают. Просто не знает еще своей силы Наташа, а узнает — расцветет. О последствиях своего договора с ней он не хотел сейчас думать. Правда, закрывая за собой входную дверь, услышал сдержанный ее плач, но решил, что бабьи слезы — вода, которой и положено природой течь.
На улице снова стал накрапывать дождик, и по дороге Кузьмину никто не встретился. Будто вымерла улица. Он подошел к воротам дачи, навстречу, как положено, вышел сторож Саня, так сказала Наташа, почему-то не ответил на приветливый взмах руки Василия, только качнул головой в сторону открытой калитки: проходи, мол. Что-то тут произошло, насторожился Василий. Вошел во двор, огляделся, увидел своих ребят, сидевших на лавочке под навесом, возле стоянки машин. Ну да, бродить под дождиком кому охота. Подошел, отдал Диме его «Столичные», сел с краешку, закурил, спросил небрежно:
— Ну как тут, чего слышно? Когда поедем?
Дима пожал плечами, тоже закурил и сказал после паузы:
— Пойти, что ли, машину поглядеть...
— Пойдем, — лениво процедил Василий и поднялся следом.
Дима открыл багажник, взял тряпку, потом поднял капот и стал протирать двигатель.
- Как ты ушел, — пробормотал он, почти не разжимая губ, — чего-то они вдруг забеспокоились. Смурные стали. Может, где прокололись?
— Не думаю, — так же тихо отозвался Василий.
— Не нравится мне эта компания...
— Терпи, казак, — усмехнулся Кузьмин. — Мне тоже не все нравится.
— Повариха у них тут есть... Ничего бабенка, если сзаду глядеть...
— Ну поглядел?
— А то! — ухмыльнулся шофер.
— Вот и молодец. — Василий прищурил один глаз и двумя пальцами сжал свои губы.
— Понял, — качнул головой Дима. — Все понял, шеф. Минут десять назад Арсеньич выходил, сказал: получасовая готовность.
Ну вот, а ты говоришь... — Василий выпрямился, лениво потянулся всем телом и вдруг почувствовал наяву, как держат его, не хотят отпустить горячие руки Наташи. Наваждение какое-то...
9
Обед подходил к концу. Никольский и Сучков сидели возле торца огромного обеденного стола друг против друга и вели внешне неторопливый разговор. Тон его был мирный, спокойный, но за этой умиротворенностью, вызванной расслабляющим действием баньки, каждый чувствовал нарастающее скрытое напряжение, словно соединяла хозяина и гостя не прямая линия общих намерений, а все более сжимающаяся пружиной стальная полоса отчуждения. Впрочем, и само напряжение и его причины на каждом конце этой полосы были разными. И это понимали оба, хотя старались сохранить максимум доброжелательности друг к другу. Внешне, разумеется.