- Еще одна "мыльная опера"?
Она кивнула.
- Должно быть, интересная работа.
Она перевела взгляд с меня на изображенную на стене толстую рыжеволосую обнаженную фигуру.
- Вот, возьмите, - сказал я, протягивая руку. Она посмотрела на руку, потом на меня.
- Что это?
- Пятьдесят баксов сдачи. Я работал пять дней. Вы мне дали сотню.
- Оставьте себе, - сказала она.
- Прекратите дуться и возьмите деньги, черт вас возьми.
Она бросила на меня взгляд, забрала деньги и небрежно сунула их в свою маленькую черную сумочку.
Явились сэндвичи с ветчиной, такие же тонкие и черствые и такие же невкусные, какими я запомнил куриные. А чай был хорош, немножко пах апельсином. Мне он понравился. Она отпила свой, но понравился ли он ей, сказать не могу.
Когда мы поели, я помог ей одеть пальто, расплатился, и мы вышли на холоднющую улицу. Снег идти перестал.
- Хотите добраться побыстрее? - спросил я у нее.
- Я могу и пройтись, здесь недалеко...
- Холодно. Моя машина стоит как раз кварталом ниже. Пойдемте.
Пожав плечами и уткнув лицо в черный меховой воротник, она подстроилась к моему шагу.
Я помог ей усесться, занял место водителя и включил мотор.
- У меня есть печка, - сообщил я, включая ее.
- Прекрасно, - заметила она равнодушно.
- Куда едем?
- Ист-Честнат, - и назвала адрес. Я двинулся.
- А кто тот парень, что отвечал по телефону, когда я сегодня звонил?
- Это Алонсо.
- А кто этот Алонсо?
- Он художник.
- А что он рисует?
Она ответила мне словно ребенку:
- Картины.
- Какого рода?
- Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.
- А где он живет?
- Со мной.
- А-а...
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени - одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие собственные фамилии.
Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.
- Я вас провожу, - сказал я.
Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.
Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.
Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:
- Хотите чаю?
- Конечно, - ответил я.
- Снимайте пальто и подождите немного, - сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.
Я положил свое пальто поверх ее.
- Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, - предложила она.
"Пропади он пропадом", - подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.
Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.
Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.
- Это все вы нарисовали? - спросил я его.
- Да, я.
- Вот у этой есть название? - спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.
- Конечно. Это "Равнодушие людей друг к другу".
- Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.
- Так же, как появляются все мои названия.
- Как же?
Он пожал плечами.
- Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.
- Перевернули и назвали?!
- Можно и так сказать.
- Я понял, что вы и есть Алонсо.
Он встал, улыбаясь.
- Вы обо мне слышали?
- Мэри Энн о вас упоминала.
- А-а... - сказал он, слегка разочарованно. - По телефону сегодня я с вами говорил, верно?
- Именно так.
Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.
- Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...
Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.
Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.
Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:
- Как вам понравился Алонсо?
- Намного больше, чем его картины, - ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:
- А я считаю, что они хорошие.
- В самом деле?
Тут она не сдержала смех.
- Ну, не совсем так. Пойдемте.
Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.