Поэтому Уилл всё же потянул за кольцо и скрылся в доме.
***
Просыпаться было приятно.
Ложе Гадеса было огромно-круглым, прохладным, сатиновым и густо-синим. Вернувшись домой, Уилл полностью разделся, скользнул под одеяло и уснул. Сон, тёмный, лишённый образов, и от этого прекрасный, придал сил. Поэтому Уилл проснулся легко и приятно.
Ганнибал сидел в кресле, безотрывно за ним наблюдая. Он был полураздет, словно хотел сделать это полностью, но прервался и отвлёкся на спящего в его постели Уилла. Опустился в кресло, опершись локтями в разведённые колени, в одной руке зажав свёрнутый гарротой галстук. Пиджака и жилета на Лектере не было, сорочка оказалась полуснятой: запонки вывернуты и верхние пуговицы распущены. Сам же Ганнибал, предельно сосредоточившись, наблюдал за Уиллом. Наблюдал хищно, жадно и темно, застыв в лице и всем телом.
— Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы?
— Да, Уилл. Живые живы, мёртвые мертвы, — несколько отрешённо ответил Лектер.
Уилл наконец-то смог подняться, опершись на оба локтя, чуть откинув голову. Одеяло, атласно шоркнув, соскользнуло с его плечей и груди, открыв фарфоровые ключицы и локти.
Ганнибал дрогнул в лице и руках. Отбросил галстук и поднялся в рост.
Уилл замолк, глядя на него снизу и понимая, что (ещё немного) его вот-вот растерзают. И пока Ганнибал раздевался окончательно, Уилл дошёл до того, чтобы изнутри его почти сожгло в предчувствии и от ожидаемо предполагаемого, почти бесчеловечного, удовольствия. Обнажающееся желание Ганнибала заставило огонь изнутри плеснуть под кожу скул и шеи розового жара и понять, что иметь его будут непременно долго, изматывающе и проникновенно. Императив во взгляде Ганнибала был таким однозначным, что колени Уилла под тёмно-синим сатином разошлись в стороны, неконтролируемо дрожа, томясь и заранее отдаваясь.
Лектер ухватил одеяло и отвёл то в сторону, открывая и Уилла, и его пожар под белой тонкой кожей. Встал между разведённых лодыжек, ухватил под влажные колени и сдёрнул на себя. Тут же собственнически, всей ладонью, сжал Уилла по заднице, протаскивая пальцами между ягодиц, сжимая всю промежность, скрутил в оглаживании кожу по животу и груди, зажал шею, заставляя откинуться затылком по скользкой простыне.
Уилл подчинился знающей ладони, поднимая подбородок выше, позволил протолкнуть себе в рот пальцы и основательно вымочил те в слюне.
Ганнибал прижал его сверху, втискивая в простыни. Пальцы изо рта пропали, зато появился язык, вылизывающий глубоко, почти имеющий. Уилл, почувствовав в себе руку Ганнибала, сжался, ничего не умея с этим сделать, засопел в поцелуе, зацарапался по раскатывающей его спине. Пальцы внизу провернулись, подцепили изнутри и плотно прижались. Дёргающая, неостановимая дрожь ударила под прессом, разошлась в колени и вырвала Уилла из-под поцелуя, заставляя выгнуться, шипеть и скулить. Ганнибал, не убирая живодёрских пальцев, удерживал их как мог дольше, заставляя Уилла кончать сухо и мучительно, сам же, наоборот, мокро и нежно выцеловывал по запрокинувшейся шее Уилла зубастые, срывающиеся следы.
Когда разбрасывающие и мучающие до сладких судорог пальцы пропали, Уилл горько пожалел и с укором зыркнул на Ганнибала. Тот иронично качнул головой в движении «ну надо же» и, не выпуская взгляда Уилла, удерживая тот, взял его одним плавным и глубоким движением, для верности стягивая к себе жимом за ключицы. Уилл зашипел, схватываясь и изнутри, и ладонями в держащие его локти. Коленями стиснул Ганнибала с боков, пытаясь вывернуться только лишь за тем, чтобы он ухнул глубже. Ганнибал, сдерживаясь, крутанул головой, намереваясь изводить Уилла медленно и с оттягом. Намереваясь видеть его лицо, чтобы следить за вызверяющимися от похотливой, заводящейся боли нежными чертами. Намереваясь растянуть близость на глубоко, неторопливо и на, действительно, долго. Намереваясь. Но Уилл, своенравный до ебли и входящий во вкус невероятно быстро, хищно задрожал ртом, прогнулся в пояснице, схватывая его ногами вокруг, стройно и крепко, обвился руками вокруг шеи и выстонал горячечное «пожалуйста».
Ганнибал стиснул его в руках так, что, казалось, непрочные юные кости его смертного тела сейчас начнут переламываться и пропарывать мокрую кожу, прорываясь кончиками невиданных оленьих рогов. Но даже если точно так же казалось самому Уиллу, он на то наплевал, вцепившись в рот Ганнибала мокрыми, дрожащими губами, остро расчерчивая ему спину и упираясь пятками, словно подстёгивая. И даже если Уиллу казалось, что он сейчас окажется располосован надвое от подпирающей беспощадной похоти, разбит короткими и мощными попаданиями на куски, а голос его сорвётся от таких же коротких, хриплых вскриков, он не выпустил ни дюйма доставшегося ему бога. Он, когда мог и оказывался способен, снова и снова находил в поцелуе губы Ганнибала, а когда способен на это не был, запрокидывался в его сжимающих руках и тонко-тонко скулил.
Ганнибал драл его со всей дарованной ему силой, чувствуя, как искренне и безоглядно заходится под его телом Уилл. Доступный, согласный и хотящий на сотни шепчущих и орущих тональностей, мокрый, горящий и подчиняющий Ганнибала своим желанием на раз-два.
***
Гадесу Ганнибала Лектера пришлось провести некоторое время в доме на Пратт-Стрит, 1119. Он бывал там несколько дней подряд, убеждая Афродиту Беделии Дюморье уступить и открыть ему некий секрет, весьма его волновавший.
Доктор Дюморье решительно замыкалась и очевидно усугубила своё положение, чрезвычайно навредив собственной красоте и полноценности.
Уходя от неё в последний раз, Гадес оставил Афродиту в стабильном состоянии, хотя и с порядком спутанным от анестезии сознанием. Он заручился её согласием на скорый ужин, выражая надежду, что именно во время того Афродита скажет, как именно находить атеистический парадокс, идею использовать который она подкинула Гере.
«Я буду не один», — предупредил Гадес.
Чуть позже, спустившись в Эреб, он нашёл Персефону Уилла Грэма безмятежно спящей в своей постели. Оба, потусторонне прекрасные, с длинными росчерками ресниц и сросшими тёмными кольцами волос, что почти сливались с сатиновым блеском простыней и одеяла, спали и совершенно не знали о том, какое грызущее чувство потери охватило Гадеса Ганнибала Лектера. Потери, тянущейся тысячи лет. Тех самых, что могли быть наполнены всем тем, чем заполнялись теперь. Любовью. Потому что Персефона любила Эреб именно таким, каким и было мрачное царство, без беспочвенных и не свойственных этому миру ожиданий. И она любила Гадеса таким, каким он был. Именно это чувство потери усадило его в кресло, заставив застыть, стискивая галстук в кулаке. И оно не прошло, пока в постели, завозившись, не проснулись и не посмотрели на него фарфорово-синими, абсолютно здешними глазами. Влюблёнными глазами.
«Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы?»
Этот вопрос и сонный мирный голос стёрли чувство потери, бесцеремонно заменив его на выжигающее ощущение счастья от момента, от теперь, в котором мрачное царство Гадеса обрело своё сердце.
Комментарий к 7
*крылатые сандалии — атрибут Гермеса
**сначала в древнегреческой мифологии Геката не являлась отрицательным персонажем. Позже, с развитием культа Афродиты, Афины, Артемиды и других богинь, Геката отходит на задний план, опускается всё ниже во владения Гадеса, превращаясь уже в богиню ночи и чародейств, ослепительную женщину с чёрными волосами, которая выходит по ночам на охоту в сопровождении адских псов. Наиболее часто встречается изображение богини в количестве трёх фигур, сросшихся спинами. Здесь же Геката не будет прекрасной женщиной, которую сопровождают адские псы, поскольку собаки являлись её священными животными и приносились ей же в жертву у перекрёстков. Здесь она будет, по прихоти ассоциаций, Мэйсоном Вёрджером. А церберы, что вполне закономерно, не одобряя многочисленные смерти своих земных сородичей, принесённых в жертву богине, не только не сопровождают Гекату, но и стойко её ненавидят. Полагаю, что фанаты сериала помнят второй сезон, в котором собаки Уилла Грэма съели прежде красивое лицо Мэсона Вёрджера. Ну так о том и речь