Всё это привело к тому, что тот, не желая или боясь впредь оставаться с ним наедине, почти под принуждением наскоро поел в кухне, потом заперся в ванной, а потом ушёл к псу. И в конце концов уснул на том, обняв правой рукою, ладонью накрыв единственную безымянную голову между острых высоких ушей. Включённый над крыльцом ртутный фонарь делал шкуру пса и волосы Уилла смоляными, а кожу его рук и шеи белоснежной.
Ганнибал вышел и смотрел на спящего Уилла, на щеке которого тёмным, лиловым пятном оставался след от пощёчины, и на открывшего глаза Яблочко-Уинстона. Потом поднял мальчика на руки, чтобы нести в дом.
Цербер по-собачьи, не размыкая пасти, заскулил, сожалея.
***
Маленьким Уилл никогда не оказывался в такой приятной и безопасной ситуации, которая, к счастью, с большинством детей всё же случалась. Его, под вечер застигнутого сном у телевизора или на полу в гостиной за чтением, не брали на руки ни мать, ни отец и не уносили в постель с уже отдёрнутым одеялом и батареей кудлатых тряпочных зверей, что жили в ней с целью составить компанию спящему мальчику. Потому что отбой в приюте заставал всех по расписанию, бодрствующими и способными успеть лечь в постель самостоятельно, почистив перед тем зубы. И Уилл не то чтобы сожалел обо всём, чего с ним не происходило, но на что он имел святое детское право. Нет. Он очень хорошо понимал, что, как бы то ни звучало крамольно, его судьба была милосердной: Муниципальный сиротский приют города Кантосвилля был неплохим, а кроме доброй мисс Шо, на кухне работал всегда казавшийся излишне старым из-за страсти к алкоголю мистер Эмис, который, все знали, хоть и страшный матерщинник, но всегда оставит в опустевшей к отбою столовой противень с лишним выпеченным пирогом, уже порезанным на куски. А рядом — галлон молока, которое приходилось пить прямо из горлышка, потому что стаканов Эмис не оставлял. Тот был ирландцем и считал, что все местные фейри нуждаются в ночном угощении. Само собою, фейри всё съедали подчистую. И Уилл знал, что есть семьи, где дети, рождённые их же родителями, не были в безопасности. Так что ему, действительно, везло по возможному максимуму. Но никто, бережно и надёжно прижав к груди, не уносил его спящим в кровать. И Уилл лишь смутно подозревал, что лишён львиной доли детских приятностей.
А когда такое всё же случилось, он спал крепко, разморённый нутряным синим пламенем собачьего бока, измотанный пьянкой, нападением Тифона, гневом Ганнибала и божественной анестезией рук Аполлона Брайана Зеллера. И он не чувствовал, как его подняли, прижали, унесли в Эреб и до кровати, в которую и опустили, накрыв одеялом. И он не знал, что уже глубокой ночью Ганнибал снова пришёл в его комнату и стоял, задумчиво рассматривая подтянувшего колени и свернувшегося клубком Уилла. Пришёл, потому что столкнулся с непониманием: как продолжать спать в своей постели одному. Несколько недель с Уиллом расповадили, расслабили и обнадёжили Ганнибала так, что физическое его отсутствие в той постели сегодня было некомфортным, тоскливым и тянуло по всем признакам на зависимость. Уилл, напрыгавшись, засыпал рядом, как падал, а потом всю ночь лез на тепло, закидывая руки и ноги Ганнибалу на грудь и бёдра. Совершенно предсказуемо в скором времени согреваясь, начинал толкаться и загонял Лектера в самый край. Это на его-то огромном и прежде бескрайнем ложе. А край, как оказалось, был. И если поначалу Ганнибалу казалось, что он ни в какую не научится спать с Уиллом, потому что в принципе не делил своей постели с кем-то, то сегодня ночью оказалось, что он не может уснуть без так прежде досаждавшей ему, преданной и непрекращающейся атаки подростковых локтей и коленей. Сдавшись глубокой ночью, Ганнибал пришёл к Уиллу, не имея чёткой цели, но, вероятно, желая убедиться: а спит ли тот так же тревожно? Но Уилл спал тихо, почти недвижимо, собрав вкруг себя гнездовье из тёмного сатина и засыпавшись с лица уже хорошо так одлинневшими волосами.
***
Проснувшись утром, Уилл понял, что щека болит, только если на неё надавить, и что голоден, потому что из-за всецело его упрямства ужин накануне был скудным, а недоетое он унёс церберу.
Уилл знал, что в это время Ганнибал в балтиморской кухне должен делать завтрак. «На двоих» — как тот любил акцентировать. Уиллу акцент нравился, потому что в приюте завтраки были только оравой, а для Ганнибала прежде в одиночку. Так что акцент обозначал новое для обоих. Но прежде чем выйти в балтиморский дом, Уилл, как был в пижаме и босиком, вышел в Эреб. Потусторонняя тьма на полном серьёзе полезла ласкаться, захлёстывая клубящимися петлями щиколотки. Уилл дошёл до забора, ухватился сквозь пассифлору за кованые прутья и только собрался звать, как Танатос, складывая драконьи чёрно-алые крылья, встал перед ним.
— Моя госпожа.
Уилл весело фыркнул носом, не размыкая губ, следом сказал:
— Что ты там делал?
Смерть повёл бровями, не до конца понимая.
— У борделя на Сауз-Президент-Стрит. Фрэдди…
Танатос утробно выдохнул, усмиряя раздражение, и непроизвольно сжал кулаки.
Уилл терпеливо смотрел за тем, как смерть борется с сожалением и исполнительностью. Исполнительность перед волей Гадеса и Персефоны победила сожаление о том, что купидон не полощется, как страстно хотелось Танатосу, во Флегетоне. Наконец смерть ответил:
— Вообще-то, меня никто не должен был видеть у борделя: ни бог, ни человек, ни исчадие. Я был очень осторожен.
— Выходит, что не совсем, потому что Фрэдди тебя видела. И не раз. Ты что, и в самом деле влюблён в солнце?
— Нет, — с неким сожалением качнул головою Танатос, — ночь и мрак породили меня с металлическим сердцем. Я не могу чувствовать, а тем более любовь. Просто Гелиос красивая. Красивее всего, что можно вообразить.
— То есть она для тебя «не мрак» и ты находишь это красивым? — уточнил Уилл.
— Да, — согласился Танатос.
— А ты бы… хотел уметь чувствовать?
— Нельзя родиться дважды. Со мною это уже случилось, и я рождён с сердцем из…
— …металла, я помню, — нетерпеливо качнулся от забора Уилл и снова подтянулся ближе. А потом, абсолютно сам не разбираясь до конца, что это на него нашло, вытянул голую руку и ухватил смерть за шею, над ключицей, стараясь вцепиться выпущенными когтями в не защищённую бронёю кожу. Потянул рывком к себе.
Танатос, опешивший донельзя и помнящий, что Персефона Уилла Грэма неприкосновенна, не посмел хоть как-то пресечь странный её порыв. Качнулся навстречу и понял, что та, прижавшись ртом, разжала губами уже его губы и выдохнула. Вдох её врезался смерти в нёбо, мгновенно проскользнул в горло и когтисто свернулся у металлической сердцевины, выжидая и затаясь.
Уилл выпустил и смерть, и забор, отходя.
Танатос, освободившись, тут же пропал.
Ухватив сам себя за ухо и растерев то пальцами, Уилл пришёл к мысли, что стоит просто подождать.
А Ганнибал и в самом деле был там, где Уилл предполагал его найти. Поэтому он подошёл к нему со спины, обнял по груди и за талию, чувствуя под ладонями шёлковый кашемир домашнего тонкого пуловера, прижался и удовлетворённо выдохнул. От вчерашнего настроения не осталось и следа.
— Привет, — сказал Уилл, прижимаясь губами к лопатке Ганнибала. — Я так голоден, что могу грызть камни.
— Очень гиперболизированно, — откликнулся Ганнибал, за запястье стаскивая Уилла под глаза. — Мир?
— Я подумал, что он нам необходим. И решил начать с себя. Потому что тот, кто первым идёт навстречу, всегда мудрее.