Яблочко-Уинстон лежал чуть в стороне, положив морды на лапы.
— Уилл, как зовут среднюю голову? — спросил Ганнибал.
— Бакстер, — улыбнулся Уилл.
Собачья морда, услышав имя, вскинулась и навострила уши. Но поскольку более ничего не последовало, легла обратно, равнодушно и сонно смежив голубые очи.
После того как застал Уилла во время интереснейшего разговора с Фрэдерикой Лаундс, Ганнибал, как бы ни хотелось, не стал поднимать обсуждение всех вопросов, что у него появились. А предложил оставить их выяснение на время пикника у Флегетона. Уилл, чувствуя себя не в своей тарелке, молча кивнул. Но сейчас, получив в руку бокал с чёрным от света пламени вином, понял, что час расплаты пробил.
— Вернувшись с приёмов, я думал удивить тебя новостью о помешательстве Танатоса, — начал Ганнибал, — но, милый, ты удивил меня первым. Что значит ты «вырастил ему сердце»?
Уилл чуть не поперхнулся, когда Ганнибал слово в слово повторил вопрос Фрэдерики. Но просто опустил вино в руке и задержал дыхание, чтобы прекратить першение в горле.
— Думаю, то и значит. Я смог наделить смерть живым сердцем. Не знаю, живое ли оно до конца и бьётся ли, но он, как мне сказала Фрэдерика, теперь чувствует.
— Ты даже не представляешь как, Уилл. Танатос оказался очень страстной натурой: ревнивым, порывистым, чистосердечным и требовательным.
— Гелиос пострадала?
— Разве что только её чувство независимости.
Уилл слушал, замерев. И, поняв его любопытство, не уступающее чувству вины, Ганнибал объяснил:
— Видишь ли, она была вынуждена пойти на уступки и принять руку и сердце смерти. В противном же случае тот пообещал найти в городе всех, кто бывал у Гелиос на Сауз-Президент-Стрит, до одного и сжечь.
— Как доктора Чилтона.
Ганнибал кивнул:
— А после той демонстрации, что случилась на глазах у целого квартала, сомневаться в серьёзности намерений Танатоса у солнца не осталось возможности.
— Она отказалась от жизни, что ей нравилась, чтобы спасти десяток-другой человек, которых, может быть, даже не помнит?
Ганнибал искренне улыбнулся:
— Уилл, ты не чувствуешь масштабов. Сотни человек. Многие сотни человек.
— Боже, — прошептал Уилл и хватил бокал до дна, — господи всемогущий боже… А девушки? Девушки в борделе?
— Не переживай. Пока доктор Чилтон пылающим факелом метался по этажу, приняв удар на себя, всех девушек вывели или те выбрались сами, как и посетители.
— Ну хоть так, — Уилл протянул бокал.
Ганнибал тот наполнил.
— Смогу ли я смотреть тени бедного доктора Чилтона в глаза, когда Джимми приведёт её в Эреб?
— В этом нет необходимости. Реки и Харон знают своё дело. Душа его успокоится. Я хочу, чтобы ты понял кое-что. Гипнос, Харон, ламии, церберы и прочие порождения ночи бессердечны не просто так. Методично исполнять своё предназначение, жестокое предназначение, обладая эмоциями и чувствами, невозможно. И Танатос был рождён ночью и мраком именно таким железносердым, потому что только так мог справиться с работой жнеца. Сейчас, боюсь, он с этим не совладает.
— Прости. Прости. Но Яблочко-Бакстер-Уинстон и другие церберы способны чувствовать.
— Это не совсем то. Их так называемые тобою чувства — стихийный эмпатический отклик, рудиментарная собачья потребность в хозяине. Но вернёмся к твоей эволюционирующей способности создавать. Живое сердце в не предусмотренном для такого Танатосе — это гораздо серьёзнее, чем выпустить из семени пассифлору.
— Я не знал, что у меня получится. Я не был уверен.
— Ты захотел, чтобы у него было сердце.
— Я захотел, чтобы он почувствовал любовь. И да, выходит, вырастил Танатосу сердце.
Ганнибал долго, очень долго и темно посмотрел на Уилла.
— Что? — смутился тот.
— Как думаешь, ты сможешь создать нечто более сложное?
— Если и смогу, то не буду. Это может быть опасным. Я уже достаточно натворил.
— А твоя богиня?
Уилл потрясённо замолчал, чувствуя, что Персефона странно затаилась. И чувствуя, что если она вдруг решит, что сможет, он проиграет какой-то, пока не ясной ему до конца, интриге. Потому что Гадес Ганнибала Лектера смотрел на него с любопытством учёного и звериной жадностью, с азартом.
— Я не хочу ничего создавать, — отрезал Уилл, глядя с вызовом.
— Всё в порядке, — дрогнул уголком рта Ганнибал. — Иди-ка ко мне.
— Нет.
— Нет?
— Нет. Потому что и у меня есть вопросы.
Ганнибал, раз уж вышла заминка, снова выпил.
— Что всё-таки с тобою было в последние дни?
— Это несущественно.
— Ты эгоистичен, — мотанул головою Уилл, сокрушаясь.
Ганнибал вдруг чуть не зарычал. Уилл мог бы поклясться, что в гуле лесного пожарища, к которому он уже успел пообвыкнуться, услышал горловой рык берущего себя в руки Гадеса. Но, в конце концов, взявшего.
— Уилл, я проявил малодушие. Я боялся испугать тебя ещё больше, чем за ужином на Пратт-Стрит. Я решил дать тебе времени.
Уилл уже открыл рот, чтобы возразить. И возражать, возражать далее, но уязвлённый Ганнибал рыкнул уже всерьёз:
— Иди ко мне. Сейчас же.
— Я всё ещё не закончил, Ганнибал, — заупрямился Уилл, поняв, что если немедленно не выяснит то, что его волнует, минутой позже вообще ничего выяснить способен не будет.
Ганнибал посмотрел на него так, что Уилл почёл за лучшее совместить оба намерения. Взялся за ворот свитшота и, сволакивая тот через голову, спросил:
— Так что с Герой Кейд Прурнел? Ты оставил её в парадоксе?
Ганнибал, благосклонно отнесясь к понятливости Уилла, тоже взялся за сорочку, освобождаясь от пуговиц, и ответил:
— Арес Беверли Катц просил меня оставить мать в живых. Признаться, я думал убить Кейд Прурнел, прежде чем избавиться от неё насовсем, но… — Ганнибал раздёрнул ремень и молнию в чиносах, — поскольку офицер Катц своим вмешательством существенно увеличила вероятность твоего выживания при нападении Тифона, я не смог игнорировать её просьбу.
Уилл выкрутился из джинсов и, упираясь носками в пятки, одним за другим, скинул кеды:
— Но ты же всё равно загнал Кейд в парадокс?
— Да, — Ганнибал поднялся голым в рост над Уиллом. — Если бы я положил Геру в парадокс уже мёртвой, так она бы там такой и осталась. Навсегда. Но следуя просьбе Ареса, я сохранил Гере жизнь. Так что, по истечении какого-то времени она, умерев уже в том, снова родится здесь, выбрав себе для воплощения какого-нибудь ребёнка. Как сделал ты.
— Как скоро? — Уилл подошёл и прижался всем телом.
— Персефона продержалась не одну тысячу лет. Рассчитывай нашу временную передышку, отталкиваясь от этого, — Ганнибал, предполагая, не стал терять времени и нетерпеливо огладил Уилла с плечей до задницы, прижал, пустил руки обратно.
— Несколько тысяч лет, — выдохнул тот, запрокидываясь головой под тёплыми губами, что сминали ему шею, — они казались мне бесконечными.
— И мне, — согласился Ганнибал, снова возвращаясь ладонями вниз, на этот раз совершенно бесцеремонно намечая дальнейшее, — но следующие пролетят во мгновение ока, потому что ты будешь со мною и моим. Прекрасное кажется таким кратковременным.
Уилл глупо и радостно хихикнул, всецело соглашаясь с перспективами, и оказался уложенным вниз, раскинув руки и ноги.
Ганнибал встал между его коленей тесно и так, чтобы свести те вместе было невозможно, и дотянулся до борта корзинки для пикника. Запустив под крышку руку, пошарил, вынул тюбик с лубрикантом.
Уилл хотел прокомментировать дальновидность Ганнибала, а для пущей информативности и глаза закатить, но сдержался. Потому что разве же намерение того не совпадало с намерением уже его самого постоянно заниматься с Ганнибалом сексом? Ещё как совпадало. Но глаза всё равно пришлось закатить, потому что это осталось единственным возможным, после того как его бог взялся за него обеими руками.