Уилл закрыл ладонями лицо, прогибаясь в бёдрах вверх. Ладони ушли в волосы, где свернулись пальцами и запутались, словно попавшие в виноградные силки белые птицы. А бёдра поднимались выше, не способные выбраться из-под диктата имеющих Уилла рук, пока не улеглись Лектеру на колени, чем спровоцировали того пустить в дело заждавшийся член.
Волны Флегетона придавали фарфоровой коже Уилла удивительный оттенок розовой кожи Эос*, оставляя утренний сумрак во впадинах подмышек, у пупка и паха. Ганнибал снова попался в хватку ощущению разъединения, когда совершенно противоположные по своей природе инстинкты его сущностей оказались сосредоточенны на одном единственном. На Уилле Грэме. Этический контролёр Ганнибала Лектера оказался очарован до прострации игрой света и тени на теле Уилла, снова и снова обегая взглядом запрокинувшуюся розовую шею и подбородок, грудь с напряжёнными сосками, которые Ганнибал, склоняясь, мокро зализывал и ощутимо прикусывал если не их самих, то кожу вокруг точно. Совершенная и чёткая линия запрокинутых локтей вместе с проступающими, словно из моря, волнами розовых рёбер; розовые же, с золотящимися в свете огня волосками, бёдра, которые Ганнибал крепко удерживал над своими, чтобы сохранить выбранный угол проникновения — всё это оставляло его в состоянии эстетического открытия. И в то же время, пока он любовался Уиллом, другая его сторона, озабоченная только плотским, подчиняющим и сладострастным, хотела всю эту раскрывшуюся перед ним в свете и тепле Флегетона красоту сгрести в ком, смять, зажать до удушья и заебать, вполне ожидаемо добившись криков, хрипов и, самое меньшее, двух оргазмов. Таких, от которых Уилл пускал в ход зубы и проснувшиеся когти. И чем свободнее и легче, преодолев узость и первоначальные спазмы, расхаживался внутри Уилла член Ганнибала, тем дальше отступала эстетика, как то, что становилось совершенно бесполезным на фоне разворачивающегося абъюза.
Ганнибал склонился, прошёлся по рёбрам Уилла языком, процарапал зубами, несильно, словно давая тому возможность приготовиться и попрощаться с относительной тишиной, в которой фоном гудело волновое пламя и жили глубокие вдохи и выдохи с оттенком упущенного и вовремя не расслышанного стона. Губами скользнул по заласканной рукою розовой головке члена Уилла. Выпустил тот, чтобы окончательно и крепко охватить Уилла руками вкруг талии, обнимая намертво, и дёрнуть к себе.
Уилл споткнулся на вдохе, пальцами вцепившись в волосы Ганнибала, прижал его голову к себе, попадая под дождь острых поцелуев по груди и плечам. И снова добравшихся до шеи.
— Ганнибал, боже, сделай так, — выдохнул он, чувствуя, как одна ладонь ложится ему под спину и зажимает шею снизу.
И Ганнибал сделал. Стиснутый коленями и щиколотками за спиной и локтями Уилла вкруг шеи, дававшими понять, что никто его теперь просто так не выпустит, сам с силой жмущий к себе, чтобы Уиллу ни в коем случае не получилось сдвинуться чуть дальше и чего-то не дополучить, Ганнибал выбрал такой разносящий и мощный темп, что за криками Уилла совершенно стих гул реки. Всё, что осталось — это голос: лепечущий, обрывающий слова и его имя, сливающий десятки «да» в одно долгое и подстёгивающее и выжигающий дыханием непотребное, но такое верное в контексте происходящего «блядь».
Ганнибал и сам не молчал. Гонка и выдаваемый напор заставили его рычать даже в поцелуях, на пиках в рыке заходиться, справляться и снова спускать себя с цепи, пока не стало понятным, что «самое меньшее» выполнено как и Уиллом, так и им самим.
Комментарий к 12
*богиня утренней зари, у Гомера «розовоперстая»
========== 13 ==========
— Слушай, доходяга, имей ввиду, что мне придётся нехуёво так постараться, чтобы прельстить тобою какую-нибудь дамочку, — сказала Фрэдерика, сидя на корточках прямо посреди людного тротуара перед видавшим виды четырёхгодовалым котом.
Тот поднял морду к рыжим вихрам и слушал, казалось, полностью согласный с купидоном. Та ни капли не преувеличивала масштабы предстоящей работы, потому что бродячий кот был кос на один глаз, который потерял в драке с собаками; крив на щеку, исполосованную шрамом, полученным от собрата; а хвост имел, ломанный в двух местах: дверью в «Данкинз» и в городском парке ботинком бездомного. Кот мог бы возразить, что у него, несмотря на абсолютно некошерную внешность, процентов шестьдесят голубых британских кровей, что очень отчётливо видно по характерному тигровому рисунку полос, вислым ушам и крепкой кошачьей мускулатуре. Но кого волнуют твои гены, когда ты безобразен?
Поэтому он постарался вложить в выражение единственного глаза все свои согласие и одобрение предстоящему. К счастью, купидон попалась сообразительная и его поняла, потому что вспрыгнула на свои ножонки и сказала:
— Держись рядом и будь готов. Как только дамочка очухается после моего выстрела, бросайся той под ноги и покажи себя с самой своей лучшей стороны.
Кот двинул мохнатым задом.
— Нет, пускай это будет что-то другое, — не согласилась купидон и принялась глазеть в прущую навстречу деловую толпу Олд-Тауна. Люди шли быстро, целенаправленно, озабоченный только своим делом каждый. Со спины тоже напирали, налетая и задевая Фрэдерику по плечам, от чего ту мотало из стороны в сторону. Но она отрешённо пялилась словно сквозь, сосредоточенная на только ей необходимой надобности.
Кот, серьёзно струхнув от такой мешанины, потому что днями более привык сидеть в подворотнях или в парковых кустах, нежели рисковать шкурой посреди тротуара у спуска в подземку, прижался к лаковой туфле купидона.
— А вот и ты, — донеслось сверху. — Слушай, чувак, прости, но дамочки все как одна собачницы, поэтому будем работать с тем материалом, что есть.
И тут Фрэдерика что есть силы вписалась плечом в шесть с половиной футов боцмана с сухогруза «Залив Патапско», разуделанного цветными гаитянками во всю левую ручищу, такого же рыжего колёра, что и она сама, и с кожей, по которой проходились солнца не менее десяти долгот и широт. Сунула тому под нос, для чего пришлось задрать руку высоко, своё веснушчатое запястье с золотой стрелой и сказала:
— Прошу прощения, мистер, вы кота выронили. Только посмотрите, каков бродяга.
Как бы ни была тщедушна купидон и каким бы незначительным не показался татуированному моряку тычок её плеча, но тот всё же остановился.
— Я кота выронил?
Фрэдерика чуть сдвинулась и кивнула вниз.
Кот, сидевший у лаковой туфли бога нечаянной любви, вспомнил, о чём было говорено и выдал горбатую петлю и самую изящную в его жизни восьмёрку.
— Ого, — басом одобрил боцман, — какой ты… с судьбой.
Он присел и ухватил кота за холку. Тот покорно обвис, помня про лучшую сторону.
— Блохастый, наверное, — задумчиво сказал рыжий.
— По-любому, мистер. Но когда это останавливало великодушное и любящее сердце? — поддала жару купидон. — Ко всем прочим его достоинствам этот глазастик напрочь лишён рвотного рефлекса. Так что атлантическая качка ему нипочём, можете брать с собою в рейсы.
— Глаза-а-астик, — тем же раздумчивым тоном протянул рыжий.
Кот почёл нужным округлить свой единственный зрачок, что придало ему весь допустимый максимум очарования. Это сработало.
Рыжий перехватил его ладонью, усадил в локоть, удобнее перекинул ремень спортивной дорожной сумки и отправился куда шёл. Только уже с Глазастиком.
— Да не за что! — крикнула вслед Фрэдерика, посмотрела на монитор смартфона, решила, что время для свидания поджимает и двинула до Плезант-Вью-Гарденз.
В зоне летней террасы «Булочек купидона» было немноголюдно, потому что Уилл выбрал время уже после ланча.
— И почему тебе нравится приводить меня именно в эту забегаловку? — сморщила нос Фрэдерика, имея в виду название.
— Потому что люблю каламбуры, — сказал Уилл. — Привет, Фрэдди.
— Привет, Фрэдди, — повторили следом сквозь ложку тающего во рту «баскин роббинз».