— Ой, а это тут кто? — чуть ли не на полном серьёзе округлила глаза Фрэдерика и проскребла ножками выдвигаемого стула.
— Да ты же меня знаешь! — возмущённо сказало мороженое.
— Эби, что я тебе говорил про разговоры и еду во рту? — одёрнул Уилл.
— Прости, папа.
— А вот теперь я тебя вспомнила, — решила сдаться Фрэдерика, — ты же Эбигейл. Всё, знаешь, почему? Потому что ты с каждой нашей свиданкой всё больше и красивее. Та ли это девочка, всегда спрашиваю себя я, что была в прошлый раз?
— «Свиданкой», — весело засмеялось мороженое и капнуло на тряпочного зайца, брошенного посреди стола.
Уилл критично обсмотрел дочь и Фрэдерику, что подсунула Эбигейл, достав из сумочки, радужную упаковку драже «Скиттлз». Та конфеты взяла, но, прежде чем открыть и есть, уточнила:
— Ты же записал меня к дантисту?
— Записал, — кивнул Уилл, провожая взглядом горсть конфет, канувших в жующий детский рот.
Уилл уже пережил подавляющее чувство гордости, что охватывает родителя при каждом новом приобретённом и освоенном его ребёнком навыке, и теперь справлялся с деструктивными позывами того критиковать, ограничивать и им манипулировать, потому что ему казалось: если не будет строг, методичен и придерживаться выбранного курса в воспитании, Эби не научится ни вести себя в приличном обществе, ни быть гордостью своих родителей, ни… вообще ничему не научится.
— Параноишь? — тронула его по локтю Фрэдерика.
Уилл косо посмотрел.
— Да брось. Её папаша доктор Ганнибал Лектер*, это ещё предстоит вынести. Так что будь ей тем отцом, который просто даст облопаться конфетами, потом сводит к дантисту и снова даст конфет. У тебя миссия святого, Уилл, — Фрэдерика достала сигарету, раскачиваясь на стуле, закурила.
— А я тоже буду курить, как Фрэдди, когда вырасту, — пообещали мороженое и конфеты.
— Детка, когда ты вырастешь, ты вообще сможешь делать всё, что захочешь, — щедро отсыпала перспектив Фрэдерика.
И пока та рисовала Эби залихватское будущее, Уилл вернулся в прошлое, к воспоминаниям, потихоньку таская цветные драже из кулька дочери. Вспомнил, как после подачи заявления и документов в академию, вскоре после этого, собираясь на тестирование, провёл утро не на стадионе, выкладываясь для нормативов, а самозабвенно блюя над унитазом. Чувство тошноты было таким стихийным, что Уилл даже успел испугаться, не умирает ли от отравления, но продолжающиеся спазмы дали ему понять, что он ещё как жив.
Каким-то наитием его угораздило догадаться спуститься в Эреб. И как только тот разверзся, всё пришло в норму. Отдышавшись и умывшись, снова сунулся в Балтимор. В этот раз даже добежать до раковины не успел. Стошнило прямо на мериносовый коврик в гостиной.
Вечером он встретил Ганнибала весьма не ласково, а хамским «голодом меня уморить хочешь?», которое тот стерпел и просто протянул ему контейнеры с только что вынутыми из духовки отбивными и всё теми же эклерами. Прежде чем догадаться послать Ганнибалу сообщение о том, что с ним что-то неладное и что только в Эребе его не лихоманит и не выворачивает наизнанку, в то время как Балтимор стал словно радиоактивной зоной отчуждения, Уилл действительно чуть не умер от голода. Есть хотелось до той же тошноты. Поэтому за первым сообщением ушли ещё три, в которых Уилл требовал мяса, сладкого и «приезжай скорее». И если со временем людоедский голод утих, то в Балтимор Уилл смог выйти только после рождения Эбигейл.
О том, что дело именно в Эбигейл (хотя понятно, что тогда она и не была Эбигейл, а только отвлечённым понятием о гипотетическом ребёнке, реализовывавшимся витальностью Персефоны в теле Уилла) он вообще сообразил позже всех. А когда всё открылось, пришёл в бешенство. Первым под руку подвернулся Джек, который (и это тоже понятно, что от радости и заботы ради) позвонил Уиллу и пустился в путаные поздравления, пространные намёки и иносказания с упоминанием «весь в меня», «всё будет хорошо, дитя моё», «дети — они стоят всего в этой жизни» и прочей очарованной сентиментальщины. Уилл дал ему времени выговориться (сотовая связь в Эребе работала без сбоев), а потом, притаившись, спросил: «Ты это о чём, отец?» Джек тоже притаился и осторожно ответил, что о том же, о чём и все. Уилл уточнил, кто эти все. На что получил ответ, что эти все — Олимп и осознанное населения Эреба. И пока Уилл давил на растерявшегося, что с тем в жизни случалось считанные разы, и опешившего от повышенного в его отношении голоса Кроуфорда, вдруг сообразившего, что с поздравлениями он поспешил (и поспешил сильно), ему вдруг явилась общая картина развернувшейся катастрофы, в ходе которой он пропускает год в академии, а то и два, пытаясь выносить и воспитать не пойми что.
Сейчас же, прерывая воспоминания Уилла, это «не пойми что» уже вскочило на коленки к купидону и, прижавшись липкими от конфетного сахара губами Фрэдерике в ухо, громко делилось секретом: если неожиданно включить галогеновый фонарик и направить луч в толпу свежеприведённых Гермесом душ, то те сослепу прыскают в стороны, словно ночные мотыли, точно так же слепо биясь о поверхности. После чего церберы сгоняют души обратно, словно барашков, азартно лая и сужая круги.
А тогда, во время телефонного разговора с Джеком, Уилл сопоставил одно с другим во всей этой лицемерной драме с участливым Джимми, который единственным из богов мог мотаться в Эреб без опасений в том и остаться и который заботливо настаивал на заборе крови и «Уилл, пописай в стакан, унесу в лабораторию, а там узнаем, что с тобою не так»; с не разговаривающим с ним Танатосом, местами сильно обожжённым, но из строя, вопреки самым пессимистичным прогнозам, не вышедшим и носящим ему галлоны сливочного «баскин роббинз», стоило только о том подумать; с Ганнибалом, который вообще, не иначе как просто лишился дара своего красноречия от открывающихся перспектив отцовства, был молчалив, но до бесячего заботлив, предупредителен и сносил любую провокацию со стороны Уилла для поругаться на пустом месте, а потом горько и демонстративно пореветь. Сопоставил и уже заорал на Джека прямо в трубку. Перескочил через никого не убеждающее отрицание своего положения и сразу припёр Зевса к стене, криком требуя ясности: «Как? Как, скажи мне, ты с этим справился?!»
Джек, надо отдать тому должное, проглотил поведение Уилла, что не прошло бы с кем иным, и протянул: «Ну-у, с Дионисом, конечно, было проще. Я только взял на себя труд доносить мальчишку в своём божественном бедре. А в случае с Афиной моя голова, когда пришло время, просто раскрылась, и та из неё вышла». «Да как такое может, вообще, происходить? Голова твоя просто раскрылась?! Ты же мужчина. Я не понимаю», — прошипел в трубку Уилл. На что Джек (Уилл прямо-таки увидел этот его жест) закивал головой, чуть закатив глаза, и сослался на наследственность, которая (и пусть Уилл не сомневается) ему тоже поможет, потому что олимпийская генетика говорит уже сама за себя. А на прощание, когда Уилл обессилел настолько, что примолк и уже не то что не кричал, а и не говорил, только мычал, Джек попросил позвонить Бэлле по видеосвязи, потому что та уже была в супермаркете для мам, где купила сразу и голубое, и розовое, не став ждать определённости, и жаждет показать Уиллу все-все ползунки.
Матери Уилл позвонил. Следующим утром, потому что вечером, дождавшись Ганнибала, устроил тому итальянский скандал, итогом которого было принятое и высказанное им решение о том, что «хуй ты, лживый и скрытный подонок, ко мне больше прикоснёшься своим членом». Ганнибал, чем стабильно бесил Уилла, стерпел всё не проронив ни слова, разве что иногда смотрел в сторону и крепко сцеплял в замок пальцы (не иначе хотел душить). И впоследствии не предпринял ни одной попытки спровоцировать Уилла обещание нарушить. Зато Уилл, безвылазно находясь в Эребе и благополучно перевалив за вторую половину второго же триместра, сам своё обещание и отозвал. Потому что изрядно беременная Персефона соскользнула на новый виток гормональной карусели и решила, что теперь они оба не только хотят есть всё, что хорошо лежит и даже двигается, но и хотят регулярно заниматься сексом до кучи. Вообще-то, изначально планка регулярности была задрана ею до отметки «круглосуточно», но поскольку Гадес Ганнибала Лектера вёл насыщенную и постоянную психиатрическую практику, предполагающую его непосредственное присутствие и участие в процессе, и занимался поиском подходящих Персефоне «бифштексов», то «круглосуточно» сдало позиции до «раздевайся на пороге, да мне плевать, куда ты положишь свой пиджак», «Ганнибал, я устал, так что поторопись с этим, пока я ещё не уснул, а мои глаза открыты» и «непростительное расточительство позволять твоей роскошной утренней эрекции пропадать за зря».