Это «иди ко мне», сказанное на ухо глухим и тягучим голосом, заставило Уилла безусловно вытянуться в обнимающих и удерживающих руках. Он прогнулся, словно струна, чувствуя, что объятие Ганнибала становится крепче и несдержаннее, и тут же угодил в поцелуй. Одержимость Персефоны Уилла Грэма не способствовала тому, чтобы он пользовался какими-либо возможностями и перехватывал на стороне чего-либо в таком роде. Его ровесники и те, кто чуть старше, знали, что после отбоя из приюта можно удрать если не в ночной клуб, так хотя бы за сигаретами и презервативами, чтобы гульнуть от души и весело провести время до утра. Уилл тоже мог бы весело проводить время, потому что для этого у него было всё, что требовалось: юность, привлекательность и физическая красота. Но кое-что и мешало: диагноз, ум и уверенность о нём в том, что Уилл Грэм видит мёртвых. Сомнительное удовольствие обжиматься с тем, кто, вполне вероятно, в этот самый момент видит рядом неприкаянную душу очередного жмура. Правда, однажды Уилла поцеловали. Мисс Шо. «Бедный, бедный мой Уилли, врагу не пожелаешь твоих способностей», — печально сказала она и, обняв, оставила у него на виске материнский жалеющий поцелуй. После поцелуя мисс Шо, которая, видят боги, всеми силами старалась хоть чем-то компенсировать подопечным дефицит материнской любви, Персефона и Уилл захотели плакать. Она от тоски по утраченной любви Деметры, а он, — просто потому что доброта мисс Шо намекнула ему на его собственную обделённость присутствием в жизни матери вообще.
Поцелуй же с Ганнибалом Лектером не вызывал желания заплакать. Он был… божественным? Именно. Придраться к определению было невозможно. Чувственный Флегетон, вышедший из берегов сердца Гадеса, затопил, казалось, не только сердце Персефоны, но и тело Уилла, плавя кости волной огня. Уилл соображал, что не сжимай его Лектер, свалился бы к его ногам, не понимая, как держаться на своих. Дыша с перебоями, потому что забывал и, честно, не находил времени делать вдоха, Уилл понял и то, что стрела купидона Фрэдерики Лаундс работала ещё как заебись. И не потому что, как то водилось, пробудила в сердце бога любовь, а потому что пустила в ебеня легендарный, холодный, безэмоциональный контроль Гадеса. Уилл услышал нутряной горловой рык под своими руками, которыми цеплялся за плечи Ганнибала и обнимал того вкруг шеи. Ответил тонким мягким скулежом на выдохе в губы. Во рту словно прокатилась монета, оставляя привкус и сырость железа. Ладонями Ганнибал сжал его задницу, дёргая на себя и прижимаясь одновременно. Уилл почувствовал динамику спуска, словно до сих пор был в лифте, идущем вниз, но не был способен заострить на этом внимания. Потому как колено его уже было задрано выше, повинуясь жмущей и тянущей ладони, а сам он кусался в поцелуе, провоцируя Ганнибала.
Совершенно неожиданно снизу толкнуло, будто спуск прекратился. Лектер выпустил Уилла из тесного объятия, хотя ладонями продолжал удерживать под локти, потому что золотое свечение движения при спуске вводило его в заблуждение, не давая уверенно стоять на ногах.
Грэм огляделся, хлопая ресницами и разбираясь в знакомом и отличном.
Кабинет доктора Лектера был тем же. Но синь вечера ушла, сдавшись на поживу мраку и ночи. Настольная лампа из последних сил живым электрическим светляком тонула во тьме. Сумрак наплывал прямо на глаза и, словно клубы тёмного газа, следовал за дыханием в лёгкие. Ганнибал был тем же, но последствия поцелуя привели в беспорядок его галстук и сорочку, нарушили совершенство укладки и оставили на губах, тонких и причудливых, следы крови, здесь, в Эребе, почти чёрные. Уилл успел увидеть огненное золото всполохов в его глазах, прежде чем те обрели прирождённый цвет глаз Ганнибала Лектера, а мгновение спустя перекинулись чёрной, заполнившей глазницы гатью. Стало понятным, что это смотрит сам бог. И сам бог протянул руку и стёр с губ Уилла те же чёрные следы, которые слизнул с пальцев, не сводя с Грэма потустороннего взгляда.
— Скажи мне, что вот только что была золотая колесница бога мрачного царства.
— Которая была бы громоздкой и архаичной нелепостью, — кивнул Гадес. — Приходится пользоваться модификациями и современными ассоциативными решениями, хотя бы такими, как кабина скоростного лифта.
— А теперь — Эреб? — выдохнула Персефона.
— Эреб, — кивнул Гадес и развернулся, рукой указывая путь.
***
Это был всё тот же Олд-Таун Балтимора, но Уилл знал, что обманывается. Тьма была основой этого мира. Фонари излучали свет, но тот не имел своей силы. Голос города: ход автомобилей, гул электричества, хлопки открывающихся и закрывающихся дверей, шаги сотен тысяч ног людских, собачьих и кошачьих, птичьих коготков, — скорее помнился ему, чем слышался здесь. Персефона моргнула, разворачиваясь с крыльца и вокруг себя. На секунду поймала отражение в полированной поверхности входной двери: Уилл Грэм изменился. Они оба. Кожа стала бескровной до голубизны, а радужка глаз, отрицая физиологию, заполнила электросинью глазницы, фарфорово блестя и переливаясь. Волосы, связанные с тьмою, круто завились вкруг головы, превратившись в глянцевые виноградные лозы.
— Ты прекрасен, — произнёс Гадес и склонился, стягивая с тёмных волос запах.
Персефона улыбнулась, снова разворачиваясь лицом к Эреб-Авеню. По тротуару приближались двое. Одного она узнала, потому что доктор Алана Блум ужинала в доме Кроуфордов и произвела бы на Уилла прекрасное впечатление, если бы он не был способен разглядеть Гипноса, который делал взгляд доктора Блум жестоким и любопытным. Сейчас Гипнос была одета в абсолютно белый костюм «шанель» и носила трёхдюймовые белые шпильки. Вьющиеся волосы, подхваченные с висков двумя серебряными зажимами в виде крыльев, Гипнос уложила переброшенными через плечо, и те длинной волной спускались на грудь.
Спутник Гипноса не был знаком Уиллу, но Персефона его узнала. Беспощадный, потому что Нюкта и Эреб породили его с сердцем металлическим, не принимающим никаких даров и не ведающим сострадания, бог смерти Танатос* нёс под мышкой незажжённый факел и остро заточенный копис. Гигантские чёрные-алые крылья дракона непререкаемо возносились над головой Танатоса, делая его ещё выше и эгоистичнее в пространстве. Когда бог смерти приблизился, стало понятным, что лицо его пересекает старый рубленый шрам, разнимающий верхнюю губу надвое, уходящий по щеке до века и брови.
Оба порождения ночи и мрака, приблизившись, склонились.
— Ты прекрасна, госпожа моя, — скрежеща и мучительно правильно выговаривая звуки, сказал Танатос. — Я не слышал зова твоей души, поэтому знал, что ты жива. Но и найти тебя не было в моих силах. Прости.
— Моя госпожа, — Гипнос мягко и холодно улыбнулась, упрекая, — твоё исчезновение принесло нам… много горя.
— В том нет вины Персефоны, — одёрнул Гадес.
— Безусловно, — Гипнос отступила на шаг назад, чуть прячась под крылом брата. — Но найти тебя не было никакой возможности, как мы ни старались.
— Спасибо, — пожалела Персефона страшных богов, сходя со ступеней. Она прошла между Танатосом и Гипносом, двинула к калитке, желая выйти за. Но стоило ей взяться за кованый, извитый прут, как по ту сторону забора появились несколько бездомных. Действительно бездомных: отощавших, больных, в лежалой, истлевшей одежде и с глазами героиновых торчков.
— Керы**, — мягко подсказала Гипнос, появляясь слева, — позор нашего мира, стыд родителей наших. Будь осторожна, госпожа. Кровь твоего смертного тела ослепляет их разум.
И словно в подтверждение сказанного одна из завшивленных и презираемых богинь оказалась рядом, ухватив пальцы Персефоны грязной, покрытой струпьями рукой. Мгновение спустя рука керы, отсечённая лезвием меча, упала на асфальт, а сама кера, подхваченная на острие клинка, развалилась пополам, влажно оседая с него вниз. Тьма со стоном сомкнулась вокруг, чувствуя кровь и собирая ту, чтобы тут же оставить словно вынесенное волной в полосу страшного мёртвого прилива заново сращённое тело. Починенная и получившая урок богиня раздора убралась на безопасное расстояние. Другие керы тоже поспешили скрыться.