— Как можно мужа держать? Силой? Так он не собачка на поводке, а человек, и в чувствах своих неволен. А любовь это еще и доверие, уважение. А какое ж уважение, если ты силой держать будешь, мучить? И не любовь это вовсе. Нет, Света, не стану я Вадима третировать, а лучше, сколько б Бог нам с ним времени вместе быть не отмерил, хорошей женой ему буду, другом. Часть проблем с плеч сниму, душу его отогрею да от зла поберегу. Все сделаю, чтоб горя он не знал, и всегда понял, что есть у него жена, которая чтобы не случилась, чтоб он не натворил, всегда поймет, простит и примет. Замерз ведь он совсем от одиночества. А давления ему и без меня хватает.
— Ох, юродивая, — со вздохом качнула головой Светлана, и прекращая тему, заметила. — Курица готова, вытаскивай. А тесто что на столе лежит?
— Пирожков с яблоками хочу Вадиму напечь, любит он печеное, домашнее.
Вадим сел в машину и открыл тетрадку. Почерк Вероники был чуть ровнее и мельче чем у Иры, но с теми же круглыми `а' и острыми `г'. Сестры были похожи даже в этой мелочи.
На первой странице Вероника рассказывала о своих впечатлениях от первой встречи с Егором. Обычные девичьи вздохи, сентенции, эмоции — полет за облака.
Перерывы в записях сначала в сутки, потом недели, и тон постепенно уходил в пике, снижаясь словно самолет, готовящийся к посадке. Не было больше `люблю' по тридцать раз на странице и трепетных воздыханий. Вера спускалась на землю, и спуск был болезненным, до жестокости тяжелым…
` Я до мельчайших деталей помню нашу первую встречу: его глаза, смущенный и в тоже время цепкий, пронзительный взгляд, пушистые ресницы, голубая рубашка узковатая в плечах, руки с линией вен, и голос, от которого стало тепло в груди:
— Я принес письмо для Иры от Вадима. Он беспокоится, что она не пишет. Вы извините меня, но я хотел бы попросить вас передать ей мою просьбу — черкнуть пару строк. Я понимаю, она учиться, занята, но и вы поймите меня, Вадим мой брат. Он беспокоится, а когда солдат тревожится, может случиться что угодно…
` Маме он нравиться, отец тоже доволен его вниманием ко мне. А я без ума только от того, что он смотрит на меня, берет за руку. Мне нравиться его руки, его глаза, манера говорить вдумчиво и чуть протяжно. Нравиться, как он размшивает сахар в чае, как улыбается, как ест, кашляет в кулак, вытягивает шею, чтоб увидеть что-то в окне…
` Егор беспокоится за Вадима, а я за Иру. Глупая совсем не понимает, что делает. Я заставляю ее писать письма солдату и обязательно не скупиться на выражение любви. Я делаю это не для Вадима — мне искренне жаль, что он влюблен в мою сестру-вертихвоску, которая не стоит искренних чувств. Я делаю это для Егора, потому что хочу, чтоб он успокоился и не переживал за брата. С радостью отмечаю, как он светлеет лицом, довольно улыбается, узнав, что очередное письмо ушло. Я смотрю на него и мечтаю, что когда-нибудь он полюбит меня так, как Вадим любит Ирину. Увидит, поймет, что я готова ради него на все: пойти против родителей, бросить институт, уехать, бежать… Да зачем мне весь мир без него? Пусто, горько и вечер тянется как резина, когда нет рядом Егора. Я жду его звонков и еле сдерживаю радость, щенячью, глупую, когда он приглашает меня в кино, отпрашивает у родителей чтоб прогуляться по улицам. Мы идем и молчим и мне хорошо. А зачем говорить, что? Он рядом и этим все сказано.
`Я в шоке от Иры. Она не просто моя сестра — близняшка, но насколько мы одинаковы внешне, настолько же разные внутренне. Я не понимаю, как такое может быть? Что за неизвестный науке феномен? Она не понимает элементарного — упирается в своем мнении, что ей все можно, пока молодая, и уверяет меня, что это я глупа — веду себя как монашка, ханжа, а нужно пользоваться молодостью, умом, чтоб хорошо устроить свою жизнь. Она бредет по головам и легко находит тому оправдание! Сколько раз я говорила ей что нельзя строить счастье на несчастье других, что нельзя пользоваться любовью, превращая ее в разменную монету. Подло, низко играть искренней привязанностью любящего человека. Говорила и смотрела на Егора, и увидела вдруг то, что не замечала раньше — они не похожи с братом насколько, насколько мы не похожи с сестрой. Еще один необъяснимый феномен! Вадим пылкий юноша, Егор рассудочный, сдержанный мужчина. Порой мне кажется, что ему много больше лет, чем записано в паспорте, и прожил он их тяжело, своим умом — никому не веря, ни на что не надеясь. Я боюсь его непонимания и потому молчу, киваю, слушая, как он предается мечтам о нашем будущем. Его слова напоминают мне цитаты из газетных статей — четкие, сухие, и нет в них и грамма человеческих чувств — цифры, факты. А ведь речь не об удоях и урожае — о чувствах.
Мне страшно потерять Егора, но и страшно слушать, как он рассуждает о необходимости устроится, как можно лучше. Этим он до боли напоминает мне собственную сестру — ее рассуждения. В такие минуты я четко осознаю, что не нужна ему. Мне горько оттого, но сказать ему — нет, я не могу, потому что знаю, что не смогу без него жить. Я еще надеюсь, что он очнется, поймет, что я тоже представляю, какаю-то ценность, возможно большую, чем связи моего отца. Но для этого нужно время и терпение. Пусть месяц, два, еще один год встреч и общения. Как бы мне не хотелось скорее стать женой Егора, я не хочу быть всего лишь бездушной ступенькой к достижению его цели. Поэтому откладываю, оттягиваю его сватовство, и вижу, как он злится, не понимая причины отказов, и боюсь что бросит, передумает, и понимаю, что этого не произойдет.
Как тяжело быть предметом холодного расчета и придумывать себе то, чего нет. В глазах Егора холод и отстраненность. Он слушает меня, но не слышит. Он, похоже, совсем не любит меня. Я все время гнала от себя эту мысль, понимание — болезненно. Мне до слез больно слышать сухое 'люблю' в то время, когда мое сердце выпрыгивает от радости, что Егор рядом. Он спешит расстаться, а я придумываю повод, чтоб оттянуть время прощания'.
'Сегодня была у гинеколога — приговор тот же. У меня не будет детей, а значит, их не будет у Егора. Но как сказать ему об этом? Развернется, уйдет и больше не придет? Промолчит, проглотит и вновь предложит выйти за него? Что же мне делать? Мама уверяет, что после замужества может все измениться и ненужно слушать врачей, а я ей не верю и все время думаю — за что я наказана? Кому сделала плохо? Ирка аборт от Вадима делала, не понимая, чего себя лишает, и хитрит, крутит, живет для себя, не заботясь об окружающих — ничего ее не заботит кроме собственного удобства. И она может быть матерью, а я — нет! В чем справедливость?
Почему у нее хватает совести врать по телефону Вадиму, что очень занята, перед сессией и бежать на свидание с пустышкой-Вениамином. А я боюсь обидеть человека, которого люблю, но которому все равно будет ли у нас свидание? Почему я думаю, как будет чувствовать себя Егор, когда узнает, что у нас не будет детей, а Ирка не обращает внимания на мучения Вадима, что изо дня в день торчит под нашими окнами, звонит лишь бы услышать ее голос. Ей все равно, что он чувствует — плохо ему, хорошо — ее не касается и при этом она смеет говорить, что любит. И ее любят — искренне, безумно. И она может родить ребенка, а я нет. Меня не любят. Почему? Неужели нужно стать такой же отвязной лгуньей и вертихвосткой, чтоб увидели и оценили тебя, а не то, что за твоей спиной. Я дочь обеспеченных родителей, но я ведь еще и человек — живой, чувствующий. Почему это — не важно? А может, я завидую Ирининой беспечности?
'С Егором что-то происходит. Я чувствую, что что-то мучает его, гнетет, но не могу добиться ответа. Он замыкается, злится и сваливает свое плохое настроение на то, что я отказываю ему, хотя он уже разговаривал с родителями и они не против. Я согласилась и, почувствовала облегчение и хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне. Возможно, мне давно нужно было сказать — да, а не тянуть. Быть может, когда мы станем мужем и женой, Егор полюбит меня, а ребенок? Возьмем из детдома. Егор сам сирота и вряд ли откажется спасти от ненужности и одиночества хоть одну маленькую душу.