О том, что лежащего на асфальте Уильямса заметили не сразу, Хлоя старается не думать.
Как и о том, сколько его уже оперируют.
Стеф не выдерживает первой, встает и говорит, что им всем надо поесть и что если продолжать сидеть так, то они тоже все свалятся и станут пациентами; надо поесть, повторяет она, пытаясь поднять Хлою, но Хлоя не хочет никуда подниматься: ей нужно остаться здесь, потому что, а если, а вдруг.
В конце концов Прайс оставляют в покое, и коридор заполняется черной тишиной.
И тогда Макс, словно в ней единственный источник света, достает какую-то тетрадь, разноцветные карандаши и протягивает все это Хлое.
— Раскраска, — тихо говорит она. — Попробуйте. Это поможет.
Хлоя не спорит, молча берет все это из рук Колфилд и открывает первую попавшуюся картинку.
Маяк, небо и море.
Синий, белый, голубой и красный.
Нечетко, неуверенно ложатся первые линии, обводя по контуру, штрихуя каждый сантиметр под светом ледяных ламп, и Хлоя с головой погружается в это детское занятие. Макс наблюдает, затаив дыхание, а потом, будто убедившись, что чем-то заняла Прайс, достает недоеденный сэндвич и без спроса забирает у Хлои газировку.
Хлоя рисует дом.
Дом, в котором все живы.
*
Когда Хлою наконец пускают к Джастину, день давно заканчивается и наступает ночь — глубокая и темная, забирающая надежду; и все, о чем молится Прайс — о скором наступлении утра, потому что с рассветом даже ей становится легче.
Остальной мир перестает существовать, потому что на фразе «кто тут самый близкий?» все молча показывают на Прайс, и «у вас десять минут» заставляет ее влететь в палату, рассыпая по полу цветные карандаши.
Джастин — догорающая лучина, несущая в себе остатки жизни; бледный, но не потухший, хотя и почти сгоревший. Цветом лица сравнимый с простыней, Джастин улыбается Хлое так, как улыбался лет шесть назад, впервые увидев ее в колледже.
— Хлоя, — шепчет он.
Губы покрыты коркой, глаза болезненно блестят, и он кажется таким беззащитным без своих очков; Хлоя садится на стул около постели и осторожно берет его руку в свою.
— Меня пустили на несколько минут, — зачем-то говорит она. — Как же ты так, Джастин?
Он пытается пожать плечами, но ничего не выходит.
— Будто мы все однажды не умирали, — говорит он. — Видишь, мой черед настал. Скоро перерожусь.
— Ты же не феникс, — вымученно улыбается Хлоя и треплет его светлые волосы. — Выглядишь хреново.
— Да, это то, что я хотел от тебя услышать, — кривится парамедик. — Спасибо, шеф, за поддержку.
— Для умирающего ты произносишь слишком много слов.
— Я же всегда был парацетамоловым параноиком, — с гордостью произносит Уильямс, а потом заходится кашлем, и что-то неприятно хлопает, будто рвется, и Прайс видит тонкую нить слюны, вытекающую у него изо рта. — А теперь сам оказался на койке. — Джастин вытирает рот и смотрит на Прайс безумно уставшим взглядом. — Я так устал, Хлоя.
— О чем ты? — Она сжимает его руку.
— Слепая уверенность, — тихо говорит Джастин, — что все не зря. Ты знаешь, о чем я, Хлоя. Потому что кроме тебя этого никто пока не знает.
— Эй! — Хлоя хлопает его по руке. — Даже не думай сдохнуть и бросить меня тут одну!
— Да, — вдруг кивает он, — ты права, чего я раскис-то? Прорвемся, Прайс. — Он сжимает ее руку. — Через все горы и преграды — прорвемся. Ты же лучший шеф на земле.
И что-то в этих словах царапает Прайс, словно вспарывая внутренний мешок со слезами, и она начинает плакать, реветь, как девчонка, а Джастин — как только дотянулся через все эти повязки? — гладит ее по голове и говорит, что все будет хорошо, что она сильная и все выдержит, переживет, справится, что рано думать о плохом, все-будет-хорошо-я-с-тобой.
— Я же крепкий у тебя, ну ты чего, Хлоя? — говорит он, а Хлоя все никак не может справиться с душащими ее слезами. — Эй. Посмотри на меня.
Их взгляды встречаются — одинаково воспаленные глаза, одинаковые оттенки, одинаковая вековая усталость и глубина, — и Джастин просит ее улыбнуться, потому что, говорит он, я так редко видел твою улыбку, ты всегда такая серьезная теперь, совсем не так, как в колледже — посмеяться да выпить, помнишь; а помнишь еще, декану дверь разрисовали, а потом три недели отрабатывали в саду, получили кличку «садовники», познакомились с Майклом, что подложил дядьке Сэму в каморку неприличные журналы; а помнишь, как танцевали на вечеринке, били татухи, пили виски, а потом снова танцевали — до упаду, до гудящих ног, а помнишь, помнишь, я хотел жениться, а ты говорила, что я только в дети гожусь, а не в мужья, хорошо, что не женился, господи прости, а ведь столько всего есть, что вспомнить, фоток-то тысяча, да я же на телефоне все их храню, пароль ты знаешь, ты посмотри, там даже папка есть, ты, я, все наши, даже те, кого нет уже; посчитай, сколько жизней мы спасли, мне же обязательно воздастся, вот, я уверен, посчитай, просто так, на досуге, да там больше тысячи будет; а я все храню эти фотки, чертовы фотки — и иногда смотрю и думаю, как бы они отреагировали, если бы были здесь, и, знаешь, в глазах так предательски мокро становится…
И добавляет, серьезно так:
— Я тебя никогда не оставлю.
Но Хлоя ему не верит.
*
Джастин борется еще несколько томительно-долгих часов, а потом сдается, усталость берет свое, и он умирает — врачи разводят руками: внутреннее кровотечение, измученный организм, опасная работа, тяжелый случай, и Хлоя в один момент заканчивается, скукоживается, нервно улыбается и все равно благодарит хирурга за помощь, а потом опускается на пол, закрывает голову руками — и сидит, не понимая, что это за мир такой вокруг нее, где она всех спасает, а ее близкие — гибнут.
Кроме нее больше никто не плачет — Хлоя прекрасно осознает, что Джастин для тех пятерых чужой, не успевший раскрыться, но Хлоя-то, Хлоя знает его восемь чертовых лет и еще десять минут, что видела перед смертью.
— Мне не нужно время, — говорит Прайс начальнику, — я готова выйти на работу завтра.
Ее шеф лишь пожимает плечами — завтра так завтра, а сейчас идите спать, Прайс, вы неважно выглядите.
Хлою тошнит — от голода, нервов и холода, но больше всего — от сочувствующих взглядов ее команды, ее шестерки — ее шестерок; и все они липнут к ней, как мухи, пытаясь сказать что-то сочувствующее.
Лишь Макс в своей светло-серой джинсовке, растрепанная донельзя, тоже не спавшая всю ночь, безмолвной тенью неотрывно следует за Хлоей.
И когда Прайс выходит на улицу и пытается дышать (пока еще не разучилась, пока боль не накрыла с головой, пока еще есть возможность мыслить), Макс встает на носочки и обнимает ее, вдыхая больничный запах.
Хлоя кладет руку ей на макушку, отрешенно взъерошивает волосы, перебирает пальцами мягкие прядки.
— Побыть с вами? — тихо спрашивает Макс. — Я отлично умею притворяться мебелью.
— Не сомневаюсь, — натянуто улыбается Прайс, отстраняясь. — Не нужно, Макс, я справлюсь.
— Хорошо. — Колфилд прижимает к груди сумку. — Только обещайте мне, что если станет невыносимо больно — Вы пришлете мне точку по СМС. Хорошо?
— Точку в СМС-ке? — переспрашивает Хлоя. — Хорошо, Колфилд. Договорились.
Точка в СМС-ке, повторяет про себя Прайс, кто вообще такое может придумать?
*
У нее на подоконнике мертвые насекомые, на полу — слои пыли, и вся ее квартира похожа на иллюстрацию неблагоприятных условий жизни; потому что у Прайс, кажется, даже свет отключили — она забывает платить по счетам уже второй месяц; поэтому моется она в кромешной тьме, а потом долго разглядывает фотографии на телефоне, поднеся его к окну, чтобы не тратить батарею на яркость.
Ее телефон служит ей верой и правдой чуть меньше года — кусочек пластика с фирменным яблоком, — но все-все-все фотографии, что были сделаны когда-то на ее старенькую, обклеенную наклейками раскладушку, сохранены в нем в отдельной папке.