В детстве было проще — не было страха. Не было последствий. Были только качели, с которых можно упасть, фотографии, которые можно переснять, и люди, от которых можно спрятаться.
Но что-то меняется, когда звонит Хлоя и назначает встречу, потому что в тот момент Колфилд больше всего хочет очнуться от кошмара, в котором живет.
Хоть руки себе отсекай, ей-богу.
Настойчивой Прайс сложно отказать, а Макс все еще хранит в себе остатки любопытства, поэтому ее тихое, но уверенное «Когда?» не становится неожиданностью.
Рядом с Хлоей время для Макс не такое. Оно легкое, невесомое, его нельзя потрогать или сжать в кулак, на него нельзя накричать, с ним невозможно спорить — это все просто становится ненужным, потому что время рядом с Хлоей совершенно не похоже на собственное время Макс; и что-то внутри нее подсказывает — будто рисуя пальцами на песке, — что Хлоя Прайс знает ответы на все вопросы.
Нужно их только правильно задать.
Но если Хлоя Прайс умрет, то спрашивать будет некого, говорит себе Макс, вскидывая руку.
Именно поэтому она отматывает снова и снова, перебирая все варианты, разрушая лодочные сарайчики на другом берегу континента, оставляя за собой пепел и труху; отматывает до взрывов в голове, до хлещущей из носа крови; отматывает, чтобы просмотреть ту вероятность, где Хлоя Прайс не умирает под завалами, и остаться в другом измерении, поломав свою реальность; и жидким металлом капает с плиты некогда цветной пузатый чайник.
Поэтому Макс сейчас сидит на кровати, и губы ее горят огнем, словно она окунула их в горячее молоко с медом — больно, но сладко; и чувство это колет тонкой иголкой, жжет ее изнутри, потому что это вообще не то, в чем можно признаться себе.
Только не сейчас. Только не сейчас. Пожалуйста. Не тогда, когда она одним движением руки разрушает все вокруг.
Просто признайся себе, Макс Колфилд.
Тебе не нужны эти чертовы ответы.
Тебе нужна Хлоя Прайс.
*
Когда Хлоя появляется в дверях комнаты, с кончиков ее пальцев на пол падают капли воды вперемешку с кровью; но она стоит на ногах уверенно, не шатаясь, только иногда прикусывает губу от боли. Мокрые волосы собраны в полотенце, второе — более длинное — обернуто вокруг груди.
Макс предпочитает не спрашивать, как Хлоя справилась со всем этим сама, но дрожащие руки выдают парамедика с головой.
— Я устала, — говорит она, опираясь плечом о дверной косяк. — Пожалуйста, Макс.
Колфилд понимает без слов — встает с кровати, подходит к шкафу, достает чистую футболку и помогает Хлое просунуть туда руки. Оба полотенца падают на пол, но сейчас Прайс на это наплевать — она забирается в кровать, кое-как натягивает на себя одеяло и закрывает глаза, позволяя влажному пятну от мокрых волос расползтись по подушке.
Макс, готовящаяся к неловкому разговору, прокручивая сотни вариантов в голове, растерявшись, садится рядом с ней, разглядывая усталое лицо Хлои. Даже в полудреме или сне оно выглядит сосредоточенным и напряженным, словно в любой момент Прайс может подорваться и унестись работать.
«Она когда-нибудь расслабляется?» — думает Макс, оглядывая длинные черные ресницы, острые высокие скулы и тонкие губы.
Теперь она знает, какие они на вкус.
— Ты пялишься, — бурчит Хлоя сквозь сон.
— Мне терять нечего, — отвечает Макс, улыбнувшись.
Но Хлоя ее уже не слышит: уставший организм наконец сдается, и она проваливается в сон.
Макс остается в тишине.
Будто ничего и не было.
От скуки Макс начинает разглядывать комнату — она уже бывала здесь, когда прибирала в прошлый раз, но не нашла времени обратить внимания на детали: несколько фотографий на стене, стол с разным барахлом — Колфилд различает переполненную пепельницу, ноутбук, стоящий на принтере, цепочку армейского жетона, черный ежедневник с вложенной в него ручкой и деревянную, простенькую шкатулку на замке, совершенно не подходящую по стилю Хлое.
Кроме шкафа, стола, кровати и длинного зеркала в комнате больше ничего нет — минимализм или нежелание обустраивать свое жилище преследуют Прайс не первый год; а может, она просто надеется, что съедет отсюда куда-то ближе к работе и подальше от города.
Макс очень тихо поднимается с кровати и подходит к фотографиям.
Хлоя с дипломом выпускника колледжа спасателей; Хлоя, обнимающаяся со своей командой; Хлоя, танцующая с какой-то девушкой в баре; радостная Хлоя; Хлоя, курящая на чьем-то балконе и смотрящая вдаль; Хлоя и какой-то юноша показывают средний палец в камеру, и следом, рядом — они же чокаются бутылками и смеются.
Макс никогда не видела Хлою такой. Прайс с фотографий легкая, беззаботная, улыбающаяся; Прайс, спящая на кровати, — переломанная, вывернутая, замкнутая.
Время вокруг нее расходится кругами по воде, когда Макс берет в руки черный толстый ежедневник — руки действуют отдельно от нее — и подносит его к окну, где алым догорает закат.
Фотографии, записи с работы, телефонные номера; кривой почерк Хлои трудно разобрать, и Макс уже было сдается и решает вернуть блокнот на полку, как из него выпадает старый, когда-то скомканный, а теперь сложенный пополам тетрадный листок с красной полосой полей.
…и мам,
знай, что я ищу тебя до сих пор.
Как только мы встретимся, я отдам тебе этот листок, чтобы ты знала, что я не прекращала искать. Тебя и Дэвида. Я все еще не теряю надежду. Очень тебя люблю.
Твоя дочь Хлоя.
Макс проводит пальцами по выцветшим буквам и чувствует, как по ее щекам текут слезы.
— Прости, — шепчет она, — прости, что я сделала это. Прости.
Когда Макс убирает ежедневник на место, комната погружается во тьму. Колфилд бродит по комнатам, умывается ледяной водой, хватается за тряпку на кухне и протирает стол, а потом возвращается к кровати Хлои и ложится на самый краешек, стараясь не задеть ее руки.
Макс тоже устала — не за день или за час, нет; ей кажется, будто она живет уставшей, словно всегда тащит мешки с камнями на своих хрупких плечах и забывает их снять; вот только вместо камней — чувство вины, имена погибших и сгустки времени.
Но сейчас ей нужно помочь Хлое обработать руки.
Вот только она немножечко, совсем чуть-чуть поспит.
Макс и сама не понимает, как получается так, что она прижимается к Хлое во сне — наверное, они обе неосознанно потянулись к теплу тел друг друга, потому что когда Макс внезапно просыпается среди ночи, то обнаруживает, что ее голова лежит на мягком плече Хлои, обнимающей ее одной рукой. Макс такая хрупкая и маленькая, что легко помещается в объятия Прайс, даже поджимает под себя ноги, как она любит.
От Хлои пахнет вишней — вишневый шампунь, вишневая пена для ванны, даже мыло с этим запахом; и Макс, снова засыпая, думает, что вишня с медом и молоком — это очень вкусно.
Прайс спит без снов — мягко и крепко, и во сне ее лицо разглаживается, исчезает морщинка между бровей, расслабляются постоянно напряженные плечи, и даже волны боли, укачивающие ее, отступают.
Наверное, это первый раз за последние несколько лет, когда они обе высыпаются; их не беспокоят даже плоские солнечные лучики, пробивающиеся сквозь неплотно задернутые жалюзи.
Хлоя просыпается первой — волосы Макс, за ночь превратившиеся в мини-торнадо на голове, лезут Прайс в нос, и та чихает; Колфилд смешно подпрыгивает, резко распахивает глаза и, словно все еще во сне, крепко прижимает к себе Хлою, утыкаясь носом той в подмышку.
Ни одна из них ни о чем не думает.
*
Макс бережно заклеивает пластырем последний порез, обводит подушечкой большого пальца выпирающую косточку, перебинтовывает костяшки эластичным бинтом и фиксирует специальными застежками. Теперь Хлоя может почти свободно двигать рукой.
Прайс сидит на высоком стуле, закинув босые ноги на подоконник, и пьет кофе из голубой пузатой кружки в крупный белый горох. Заботу Макс она воспринимает как что-то само собой разумеющееся, только шипит, когда та поливает перекисью свежие ранки. Хлоя чувствует удовлетворение: в одиночку она бы наложила повязки кое-как, а о пластыре и подавно забыла бы; так что Колфилд, по сути, ее бесплатная служба первой помощи.