Пока Хлоя думает о том, как удержать чашку плохо слушающимися пальцами, Макс достает полароид.
Щелчок, вспышка — и вот она трясет медленно проявляющимся снимком в воздухе. Прайс недовольно поджимает губы, но не поворачивается: слишком умиротворенной и расслабленной она себя чувствует, даже чтобы просто о чем-то поговорить.
Даже чтобы ответить себе на вопрос, почему она не выгнала Макс с самого утра, позволила той принять душ, воспользоваться вишневым шампунем, одеться в ее футболку и приготовить яичницу.
Наверное, все дело в яичнице.
Ветер над Уилламетом треплет волосы Хлои. Макс осторожно становится рядом с ней, держа полароид наготове — солнце вот-вот скроется за тучами, и она сможет поймать еще несколько удачных кадров, нещадно пользуясь терпением парамедика.
Хлоя впивается в чашку пальцами, чуть вздрагивает от острой боли в них и тихо говорит, словно надеясь, что ее все-таки не услышат:
— Вчера в ванной…
И не заканчивает.
Колфилд пахнет вишней.
Ее вишней.
И этот сладкий запах сбивает Хлою с толку, не дает поймать мысль; а что, если это просто случайность и сейчас они обе просто чувствуют себя неловко? И что делать, если наоборот?
Хлоя все еще напоминает себе про сорок восемь часов, которые знакома с Колфилд. Слишком быстро. Все это развивается слишком быстро, а время вокруг них форсирует события еще сильнее. Не бывает так, думает Прайс, чтобы ты встретил человека — и вот уже…
Уже что?
Когда твоя работа — спасать жизни, рискуя своей, то все становится неважным. Тебя просто не могут ждать дома. Ты не можешь нести ответственность за кого-то, кроме чужих людей. Нельзя уходить, прощаясь каждый раз так, будто не вернешься; и нельзя после этого возвращаться — Хлоя уяснила это на собственном опыте, когда отношения стали грязной, старой тряпкой после всех этих навсегда-прощай-вернулась.
Это не та работа, на которой можно позволить себе что-то кроме отношений по выходным, и не та жизнь, чтобы позволять себе отношения вообще.
А Макс ну никак не похожа на ту, которую устроит хотя бы первый вариант; хотя Хлоя чувствует, что у них одинаковые ситуации.
Вот только Колфилд может рисковать, а она — нет.
Это все потому, что Прайс слишком зацикливается на работе. Да, решает Хлоя, смотря на волны, это все из-за работы. Я не могу быть мягкой именно из-за нее.
Вовсе не из-за неудачного опыта в прошлом. Нет. Только работа. И все.
— Я представляла свой первый поцелуй не так. — Макс просто не может не улыбнуться, потому что Хлоя выглядит растерянной. Будто она сказала то, что никто не ожидал от нее услышать. Поэтому Колфилд окончательно добивает ее, добавляя: — Но этот тоже сойдет.
— В смысле — сойдет? — ощетинивается Прайс. — Колфилд, я не…
— Не собиралась меня целовать? — кивает Макс. — Я поняла. Да. Знай, что я тоже. Тоже не собиралась, — неловко уточняет она.
— Мы что, теперь на «ты»? — Прайс думает, что для одного утра слишком много новостей.
— Формально мы провели ночь вместе, — пожимает плечами Колфилд. — Так что да.
— Макс.
— Хлоя?
Прайс закрывается. Забирается в кокон неосторожно брошенных слов. «Целовать». «Влюбляться». «Любить». Слова-запреты, слова-табу. Хлоя чувствует, как между ней и Макс словно вырастает стена, которой раньше не было — даже в день знакомства, даже в тот телефонный разговор, самый первый, Хлое казалось, что между ними не может быть стен — потому что общее горе словно изначально лишает их этого.
«Тоже не собиралась».
Нельзя влюбиться в того, кого знаешь несколько суток, твердит себе Хлоя. Хватит с нее Рейчел. Да и Макс Колфилд — явно не самый лучший выбор. Лучше напиться.
Нельзя отдать свое сердце тому, кто первый тебя полупоцеловал и поманил, говорит себе Макс. Нельзя влюбляться в того, с кем не чувствуешь бремя времени. И ни в коем случае нельзя влюбляться в такую, как Хлоя Прайс.
— Макс, — Хлоя смотрит на нее, и глаза у нее становятся темно-синими из-за спрятавшегося солнца, — ты знаешь что-то, чего не знаю я. Верно?
Колфилд долго думает, а потом запускает руку в свои волосы и взъерошивает их еще больше, не отвечая.
— Ты можешь не рассказывать, что именно. — Голос парамедика становится мягким и обволакивающим, приобретает низкие нотки — именно так она говорит с детьми, которых обнаруживает на месте происшествия. Бережно. Осторожно. Без нажима. — Просто кивни, если я права.
И Макс кивает.
Хлоя удовлетворенно тянется к пачке сигарет: она знала ответ и без этого, но теперь все стало сложнее. Куда сложнее.
Десятилетняя девочка с полароидом пугает ее не меньше, чем восемнадцатилетний подросток со сложным характером, так неистово лезущий в ее жизнь, словно от этого что-то зависит.
— Макс, — парамедик закуривает, — если я исчезну, что-то изменится?
Кивок.
Прайс выпускает дым из обветренных губ, задумывается на пару минут, а затем мысленно посылает все формальности к черту и говорит:
— Пойдем, покажу кое-что.
*
Крыши становятся вторым городом для Прайс, как только она обнаруживает, что на них можно без труда забираться. Именно поэтому ее квартира на последнем, двенадцатом этаже — чтобы в случае чего взбежать по тонким железным ступеням наверх, распахнуть дверь — и весь город как на ладони.
Хлоя сбегает сюда сама, когда стены дома давят на нее сильнее, чем обычно, а теперь думает, что и Макс полезно взглянуть на это небо — то, которое видит она сама в такие моменты.
Они так и выходят из квартиры: Хлоя в обтягивающей майке на тонких бретелях, в домашних синих штанах и разношенных кедах и Макс в ярко-желтом сарафане на голое тело, прижимающая к себе полароид.
На лестнице Хлоя подает Колфилд руку, но та, помня о повреждениях, взбирается сама. Прайс кривится, но толкает толстую железную дверь плечом и выбирается на крышу.
Духота, висевшая в воздухе, отступает, позволяя приближающемуся дождю захватить все пространство вокруг. Пахнет нагретым бетоном и свежей краской; едва-едва доносится шум машин.
Макс восторженно замирает, когда видит перед собой бескрайнее небо — и все никак не может насмотреться на тяжесть маренговых туч, скрывающих солнце. Хлоя чуть усмехается, зажимает сигарету между губ и усаживается на большую коробку. Рядом стоит пустая бутылка из-под виски, служащая пепельницей.
Высокие здания по бокам — на пятнадцать, семнадцать и двадцать этажей — позволяют уберечься от резких порывов ветра, иначе риск свалиться был бы слишком велик, хоть Прайс и не боится высоты. Ей нравится здесь; для нее это место — другой мир.
Ярким пятном Колфилд снует туда-сюда по крыше, ловя нужный ракурс, а потом подбегает ближе к парапету и делает снимки — один, второй, третий. В конце концов она становится похожей на даму с веером: полароиды сложены друг с другом краешками, и Колфилд трясет ими так сильно и часто, что вот-вот взлетит.
— Какого цвета твое небо, Колфилд? — кричит Хлоя, и ее голос подхватывается порывами ветра.
Макс вглядывается в самый первый, чуть смазанный, но уже достаточно проявившийся для нужного оттенка снимок.
— Как твои глаза, — шепчет она, и полы желтого сарафана развеваются на ветру.
Она садится рядом с Хлоей, и какое-то время они сидят в тишине — кожа к коже, дым и ветер, общая усталость на двоих, а потом Макс набирает целую грудь никотинового воздуха и говорит:
— Я чувствую так много, что мне хочется взлететь. Наверное, в моем возрасте люди должны уметь это делать, да? Летать. Но я не могу. Словно я хуже и старше всех и поэтому не могу.
Ее пальцы обводят объектив фотоаппарата, скользят по желтому пластику, задерживаются на кнопке снимка.
— Когда ты особенный, — тихо продолжает Макс, — это тяжело. Когда ты отличаешься от других. Когда ты не такой. Знаешь, Хлоя, я так радуюсь, когда мне больно, потому что знаю, что лучше пусть больно, чем ничего не чувствовать. И когда боль проходит, я по ней тоскую. Потому что это единственное настоящее чувство, которое я испытываю.