Они смотрят друг другу в глаза — и видят там отраженное небо: синее — Хлои и серое — Макс; и Прайс, поднося к губам очередную сигарету, с трудом выпутывается из нитей этого взгляда.
А потом Колфилд шепчет:
— В моем возрасте вообще не полагается все это чувствовать, да?
Степень искренности. Прыжок веры. Назови как угодно — неважно.
Для Макс важен лишь ответ.
— Наплюй на возраст, — отвечает Хлоя. — Ты не обязана делать то, что делают другие. Раньше я приходила сюда каждый раз, когда мне было хреново. Это прозвучит глупо, но мне казалось, что небо меня слышит. Я просто подумала… Может, и тебе это поможет.
Может, тебе это нужно.
Может, здесь станет легче.
— И как же мне разговаривать с небом, Хлоя Прайс? — серьезно спрашивает Макс.
— Сосредоточься и подумай о том, что не дает тебе спать. — Хлоя обнимает ее одной рукой, а второй показывает на облако. — Только не обо всем и сразу, а постепенно. Давай.
Рука Хлои ободряюще поглаживает ее шею; крепкий запах сигарет ударяет в нос, и Макс позволяет себе его вдохнуть, а потом переводит глаза на небо.
Хлоя видит, как Макс шевелит губами, словно в молитве произнося только одно-единственное слово.
Времявремявремявремявремя…
«Я бы хотела, чтобы мой первый поцелуй был не таким».
«Я не собиралась».
«Как и ты».
Хлоя кладет руку на затылок Макс, рывком разворачивает ее к себе и целует влажные губы — настойчиво и требовательно; потому что время — главный враг, время — лучший друг; потому что Прайс так хочется, потому что Прайс — сплошной порыв безумия.
Потому что ей плевать на слова.
Чертова девчонка с полароидом.
Макс отвечает на поцелуй спустя несколько секунд; и вместе с ее робкими, но уверенными движениями на них начинают падать первые капли дождя.
Они целуются так, будто завтра начнется война; будто это «завтра» не наступит вовсе — исступленно, жадно, кусая друг другу губы, и их пальцы — израненные Хлоины и тонкие-тонкие Макс — переплетаются в замок.
Так отдают себя целиком, посвящая каждую артерию другому; так прыгают с крыши, взявшись за руки — не думая о последствиях, не представляя, что делать дальше, отчаянно цепляясь за чужие губы, короткими вдохами-выдохами пытаясь набрать в грудь побольше воздуха, чтобы продлить важный момент; и сердце бьется так сильно, что, кажется, вот-вот хрустнут ребра — и оно выберется из грудной клетки, рассыпется в труху, пеплом опадет у ног.
У Макс вкус солнца — летнего и всеобъемлющего; у Хлои — горького никотина и кислого кофе, оставляющего после себя долгое послевкусие.
Хлоя промокает до последней ниточки, капли щекочут спину, катятся по лицу, плечам, смешиваются со вкусом губ, лезут в рот; Макс дрожит на ветру; но ни одна из них не может оторваться от другой.
И Прайс отдала бы все время мира, чтобы узнать почему.
Макс чувствует, как время вокруг нее скукоживается, расходится спиралями — и выпрямляется, отступает, уступая место этому мгновению вечности, в которое она уже не сможет вернуться.
Потому что такое мгновение должно быть у каждого.
Потому что сейчас она победила.
Вместе с Хлоей Прайс.
Комментарий к девять. Глава получилась очень яркой по эмоциям, на мой взгляд. Я писала ее четыре дня – по кусочку в день, потом вычитывала, чтобы еще раз прочувствовать. Мне важно создать ощущение атомной бомбы, которая будто вот-вот рухнет на их головы.
Я люблю свою Макс – я повторяла это несколько раз, но здесь, выписывая образ Хлои, я понимаю, что и ее мое сердце тоже любит. В общем, да. Вышло то, что вышло. с:
эмоциональная
Инсайд.
====== десять. ======
Комментарий к десять. По данным мировой статистики и сайта edition.cnn.com, за последние 12 лет в Америке погибли от массовых убийств и расстрелов в школах более 500 тысяч человек; а за последние три года в 172-х учебных заведениях США происходила стрельба. Поэтому я просто не могла не осветить эту тему у себя в работе.
Глава получилась очень большая – в ворде она заняла почти пятнадцать листов; оттого так долго и трудно писалась.
Всем приятного чтения!
Любящая вас всем сердцем
Инсайд.
я прикрою улыбкой пробитую пулей челюсть
и сведу тебя в ад (для себя берегла билет).
обещалась любить,
поэтому и прицелюсь,
как увижу лишь горе,
надетое
на
скелет.
Макс засыпает под тяжелым свинцовым небом, прижимается к Хлое, закидывает на нее ногу и обнимает, уткнувшись носом ей в подмышку — иначе они не умеют засыпать; им обязательно нужно сложиться, как два кусочка пазла — один в другой, только тогда они чувствуют защищенность.
Хлоя уже и не помнит, когда последний раз дожди лили днями напролет, мешая выйти из дома и насладиться прогулкой — весь ее больничный слился в один сплошной поток воды с крыши; она просыпается от барабанящих по стеклу капель дождя, сжимая Макс в объятиях.
Они целуются на крыше — и после не выпускают рук друг друга; и ни одна из них все еще не может ничего объяснить; да только Хлое это и не нужно — она просто напоминает (полушепотом, чтобы никто не услышал), что живет на войне и однажды может не вернуться, и Колфилд кивает, мол, да, хорошо, но я жду тебя, только ты возвращайся, ладно?
Они много спят — будто пытаясь выспаться за все прошедшие в их жизни бессонные ночи; мало разговаривают — или молчат вообще, потому что обеим по душе тишина, созданная ими; заказывают еду на дом, чтобы лишний раз не выходить на улицу.
Хлоя не знает, почему все сложилось именно так.
Макс не уходит от нее со вторника, она носит ее вещи, пользуется ее шампунем, спит в одной с ней кровати; делит все напополам — зарядку от телефона, ноутбук, стакан с кофе, рабочие бумаги. Макс помогает составить отчеты, разрисовывает ее ежедневник фломастерами и фотографирует, пока не кончается картридж.
Но больше всего Макс любит забираться на кухонный подоконник и мечтать.
Она обязательно смотрит на небо, кутается в огромную толстовку и говорит тихим голосом:
— Представь, что я известный поэт и завтра я подарю тебе свой первый сборник стихов; что бы ты попросила меня написать на первой странице?
Сначала Хлоя бесится: жить в выдуманной реальности ей не нравится, фантазировать — тоже, а игра кажется ей занудной и детской, поэтому первые два дня она игнорирует Макс и все ее попытки завязать разговор; но однажды Макс произносит:
— Представь, что мы возвели мостик сквозь всю эту гребаную необратимость. К нашим родителям. Они ждут нас, каждый в своей комнате. Что бы ты им сказала? Какой была бы их комната?
И Хлоя, уже было готовая уйти, задерживается на кухне. Макс, словно не обращая на нее внимания, сама же и отвечает:
— Вот мои сидели бы в строгой классической гостиной, где вся мебель резная и очень трудно вытирать пыль, обязательно при желтом свете от торшера с такой дурацкой бахромой по краям. Мама бы обнимала папу. Я бы спросила, что мне делать дальше, — тихонько добавляет она. — Наверное, это был бы мой самый важный вопрос. А ты? — Макс поворачивается к Хлое. — Что бы спросила ты?
— Я бы принесла маме ее любимый шоколадный зефир, — помедлив, едва слышно отвечает парамедик. — Спросила бы, носит ли папа до сих пор те желтые изношенные кроссовки. Сказала бы… — она запинается, — что скучаю. Что мне их не хватает. И что надеюсь, что они… они мной… — выдох, — гордятся, что ли.
Макс срывается с подоконника и заключает Хлою в объятия; Прайс неловко: она не умеет открывать душу нараспашку, но сейчас, видимо, у нее получилось. Пахнущие дождем, чуть влажные прядки Макс лезут ей в лицо, и она целует каштановую макушку.