Секретарша кивает, бормочет что-то про анонимность и скрывается за белой пластиковой дверью, видимо, служащей входом в кабинет. Хлою передергивает: она ненавидит дешевые офисные пространства вроде этого.
Она ждет с полчаса, прежде чем ее приглашают в кабинет: цветы через каждые полметра, журчащий фонтанчик посередине, большой матово-черный стол и кушетка перед ним с мягким креслом; на столике рядом — пузатый белоснежный чайник и две крошечные чашки.
— Пуэр, — слышится вкрадчивый голос. — Завариваю его каждый раз перед трудным разговором. Что вас привело ко мне?
Хлоя поворачивается на звук — и видит стоящего перед ней мужчину с седой бородкой, в синем костюме, непривычно жарком для такого времени года. Опираясь на трость, он садится в кресло и жестом предлагает Прайс сесть на полукровать перед собой.
— Хлоя Прайс. — Парамедик снимает пиджак и перебрасывает через руку, оставаясь в тонкой серой майке. — Я пришла поговорить по поводу одной девочки.
Она осторожно присаживается на край диванчика, стараясь не облокачиваться и держать спину ровно; ее рюкзак, небрежно брошенный у ног, совершенно не вписывается в эту картину истинного дзена.
Мишель складывает пальцы друг с другом, расслабленно закидывает ногу на ногу и внимательно смотрит на Хлою. Он немолод, ему лет пятьдесят; и некогда зеленые глаза за очками-половинками совсем выцвели, став почти серыми.
— Я вас слушаю, мисс Прайс.
Хлоя набирает в грудь воздуха, расстегивает рюкзак и протягивает ему историю Макс. Пока Дженсон мельком просматривает файл, иногда кивая сам себе, Прайс пытается донести до него важность своего визита:
— Эта девочка была у вас в сентябре прошлого года, за неделю до своего совершеннолетия, потом она нигде не наблюдалась. И вы единственный, кому она открылась, если судить по записям…
— Мисс Прайс, — Дженсон смотрит на нее, приподняв очки, — вы же понимаете, что врачебная тайна…
— Она меня пугает, — на выдохе произносит Хлоя. — Я знаю. Я понимаю. Я осознаю, что есть уставы, доктор. Мне бы хоть что-то знать. То, что можно. Что она…
— Не опасна ли она для общества? — Мишель возвращает ей файлы. — Нет. Не опасна. Вы это хотели услышать?
Хлоя качает головой.
— Мы встречаемся. Что-то вроде… отношений, — говорит она, закусывая губу.
— Так чем я могу вам помочь? — Доктор разливает чай по чашкам и протягивает ей одну. — Выпейте. Станет легче. Максин тоже любила этот чай, — добавляет он. — До тех пор, пока не разбила мне весь сервиз.
— Разбила?
— Мы виделись трижды, мисс Прайс. Я не писал свое заключение до самого конца: считал, может, она откажется от своих слов, изменится, поймет, что нельзя жить в выдуманной реальности. Но она не согласилась, и мне пришлось… — Он пожимает плечами. — Написать правду. Называйте это так.
— Так что с сервизом?
— Пока я писал заключение, Максин перевернула стол. Это нормально в ее состоянии — в день нашей последней встречи она выглядела очень изнуренной, словно не спала несколько ночей, хоть и утверждала, что все хорошо. А эти рассказы…
— Что она умеет управлять временем? Или что она разрушила Аркадию? — уточняет Прайс.
— И то, и то, — кивает доктор. — Одно — следствие другого. Ребенок, который винит себя в смерти родителей, — это не нормально, но в целом приемлемо. Но ребенок, который винит себя в смерти всего города, — это уже слишком даже для психиатрии. И при этом, обратите внимание, Максин была в достаточно… взрослом, скажем так, возрасте. Понимаете, мисс Прайс, — продолжает Мишель, делая глоток чая, — к восемнадцати годам у человека уже есть что-то, к чему он хочет стремиться. Слава, друзья, отличная учеба, великая профессия космонавта — любые стремления, как и формируется целая база желаний от базовых покупок до постройки дома и заведения двадцати собак. У Максин этого не было. Все, что она хотела, — убить в себе время. Это был ее универсальный ответ на все мои вопросы. Но спросите ее как-нибудь, который час — она не сможет ответить даже примерно, из чего я сделал вывод, что ее биологические часы живут по-другому. Возможно, у нее задержки в развитии. Не рискну утверждать.
— Я тоже из Аркадии, — говорит Хлоя, вертя в руках маленькую чашку. — Я была там, когда нас спасали.
— Я слышал про город. Примите мои соболезнования…
— Мне это не нужно, — отмахивается Прайс. — Хотите помочь? Расскажите про Макс все, что знаете. Все, что мне нужно знать. Дело не во врачебной тайне, верно? Ведь она уже нарушена: у меня есть все ваши записи. Дело в вас самом, доктор Дженсон. Ведь так? — Синие-синие глаза Хлои пронзают его насквозь. — Так вот, док, послушайте внимательно: эта девочка — все, что у меня есть. И пусть она подорвала Аркадию или убила сотню человек — я не сбегу. В детские фантазии насчет времени я не верю, но если она больна — я хочу помочь ей. У нее ведь нет никого, вы должны это знать! Кто защитит ее, если не я?
— Вы пришли ко мне, мисс Прайс, — протягивает доктор, дослушав ее, — вместо того, чтобы самой поговорить с ней. Это нечестно. Не считаете?
— Я пытаюсь быть взрослой, — вздыхает Хлоя. — Я не хочу никого травмировать. Мне просто… Она странная. Временами у меня чувство, что она знает, что со мной происходит, — признается она, откладывая пиджак в сторону и все-таки облокачиваясь на кушетку. — Она пишет мне сотни сообщений. И… Это прозвучит глупо, но она будто чувствует, когда я в опасности.
— Кем вы работаете, мисс Прайс?
— Я… — Хлоя запинается. — Я парамедик в западной больнице. Это важно?
— Конечно. — Дженсон кивает. — У Максин отлично развита рефлексия и эмпатия, что характерно для ее состояния. Еще у нее замечательная интуиция. И, — он поджимает губы, — привязанность. Думаю, она к вам действительно привязана. Это для нее как необходимость. Как способ выжить.
— Я что-то вроде якоря? — догадывается Хлоя. — Удерживаю ее от фантазий?
— Да-да, якорь. Идеальное сравнение. — Он складывает руки на груди. — Она цепляется за вас и таким образом усиливает свои чувства. Думаю, она просто отчаянно хочет любви. Мы все в ней нуждаемся, мисс Прайс. В, как вы сказали, сотнях сообщений, пусть даже и неотвеченных. Это необходимость каждого человека, просто у Максин она выражена сильнее, чем у других, да и возраст играет свою роль. Я могу рискнуть предположить, что, влюбившись или полюбив, она откроет сама себя с другой стороны. С той, где нет места фантазиям. В конце концов, если девочке хочется думать, что она повелитель времени, пусть думает. Главное, не давать этому переходить границы.
— Другие писали про депрессию и склонности к самоповреждению. — Хлоя задает последний вопрос.
Пуэр оставляет вязкость на языке и неприятный горьковатый привкус, и Прайс ставит чашку обратно на поднос, не допив.
— Я как-то просил ее показать руки — ни шрамов, ни каких-либо следов самоистязания я не заметил, — пожимает плечами доктор. — Возможно, они скрыты. А может, их и не было вовсе. Но я не поставил бы ей депрессию, нет. Точно не тогда, когда мы встретились впервые, да и потом тоже. Расстройство поведения — да. Максин очень любит фотографировать, — вспоминает он. — Она все время носит с собой…
— Полароид, — улыбается Хлоя.
— Да, у нее что-то такое, винтажное. Возможно, со временем это перерастет в нечто большее, чем просто любовь к фотографии. Подобные ей очень талантливы. Знаете, мисс Прайс, я подумал — может быть, вам попросить ее показать время?
— Время?
— Да, на снимках. Может, Максин сможет его как-то сфотографировать. И вы сможете все понять. Пусть отобразит все, что для вас важно, все ваши вопросы, в фотографиях. Я уверен, — Дженсон встает, опираясь на трость, — она справится. К сожалению, у меня пациент. Был рад с вами пообщаться.
Хлоя поспешно собирается, благодарит и выходит из кабинета, запустив руку в волосы.