собирать себя из осколков, не наклеивать мишуру,
не стоять безнадёжно у закрытых давно дверей,
находить среди тысяч дорог только свой маршрут.
и тогда начнется другая эра. откроется новый мир,
абсолютно чистый и светлый, как водится у фантастов.
мы взорвём динамит, что бьётся у нас внутри,
и могучее небо за отчаяние воздаст нам.
Зак бежит за Брук, нагоняет ее у входа в прачечные, касается плеча ладонью и громко заявляет, что теперь очередь Скотт быть бандитом*. Брук хохочет, откидывая волосы назад, и несется на другую сторону гаража — туда, где притаилась все еще не переодевшаяся в форму Стеф.
На парковке гаража парамедиков шесть из десяти машин стоят в ожидании патрулирования — остальные четыре уехали по вызовам в другую часть города — и несколько десятков людей создают особую рабочую атмосферу: то тут, то там слышатся возгласы и громкие голоса, черные формы мешаются с гражданской одеждой, постоянно хлопают двери прачечной и склада, гудит автомат с кофе, шелестят страницы папок у стойки документов. Дым от множества курящих на улице, тоже столпившихся в малые группы, тянется по всему гаражу, залетает в комнаты отдыха и блокируется лишь железными дверьми у входа в приемный покой.
Бригадиры раздают особые куртки со светоотражающими полосками и цифрами по номеру бригад; и возня становится еще сильнее, еще громче: кому-то жарко, кому-то холодно, кто-то уже успел потерять свою и теперь бежит на склад за новой.
Несколько человек организовали в комнате отдыха стол с едой — там и бутерброды, и холодная вода в кувшинах, и сок, и даже пластиковые чашки с фруктами. Табло с номером бригад молчит, показывая лишь отсутствующую четверку, не спешащую возвращаться на базу: сегодня именно они возьмут все остальные вызовы.
Патруль начинается с шести вечера и заканчивается в шесть утра, поэтому Хлоя сажает за руль Викторию, Энджела и Тревора поочередно, чтобы никто не сплоховал и не уснул за рулем в случае спокойной ночи; хотя в этом она сильно сомневается.
Чисто вымытая командой стажеров машина парамедиков блистает цифрой «семь» и единственная стоит закрытой. Чейз включила кондиционеры на полную, чтобы немного охладить внутреннее пространство: ночь обещает быть очень душной.
Хлоя заходит в гараж через внутреннюю часть больницы, где ждала Макс, которая минут сорок улаживала свое пребывание в их бригаде у босса. Шеф злился и зеленел, кричал и ругался, но в итоге сдался под напором влажных огромных глаз и умоляющего взгляда.
Прайс держит в руках мешок с такой же формой, как и у нее, только без нашивок: простая черная футболка, штаны на резинке, носки и дутый жилет. Каково бы ни было решение шефа, правила есть правила — в машине не должно быть никого в гражданской одежде, кроме пострадавшего.
Макс выбегает с радостной улыбкой, хватает мешок и скрывается за дверью ближайшего служебного туалета, чтобы переодеться; Хлоя терпеливо ждет, не меняя позы — для нее эта ночь станет тяжелой вдвойне.
Когда Колфилд выходит из-за двери, Прайс не может сдержать улыбку.
— А тебе идет, — говорит она, взъерошивая волосы Макс. — Вещи в пакет сложи. Сейчас спустимся, покажу шкаф.
Сама Хлоя еще не переодевалась — часы показывали половину шестого, а Хлоя была в корпусе с пяти, чтобы успеть заполнить все бумаги не торопясь. Оставалось только надеть форму, построить команду и запастись термосом с кофе. Ах да. Проинструктировать Макс.
В раздевалке прохладно, два кондиционера работают на полную мощность, и Хлоя поскорее стягивает футболку и джинсы, попутно открывая ключом-картой железный просторный шкафчик, и достает чистую форму на вешалке.
Макс стоит за спиной Хлои, рассматривая впадинку напряженного живота, тонкие сильные руки и крепкие, чуть широкие бедра. Парамедик переодевает даже белье — простой черный бюстгальтер сменяется упругим спортивным топом, плотно держащим грудь. Отточенными движениями Прайс забирается в форму, затягивает потуже штаны, поправляет футболку, завязывает шнурки на высоких кроссовках и, наконец, убирает все вещи в шкаф, кладя туда и пакет Макс.
— Сумку не бери, — говорит ей Хлоя. — Оставляй все здесь, кроме фотоаппарата и телефона.
В глазах Макс на секунду пробегает паника, но потом она кивает и осторожно ставит сумку на самое дно шкафа, пряча ее под висящей одеждой. Хлоя бросает на себя взгляд в зеркало на дверце и вздыхает.
Рабочая смена началась.
*
Макс Колфилд знает, что если ей нужно чего-то добиться, то она добьется; вопрос лишь в цене. Цена сданного зачета — бессонная ночь, цена вкусного завтрака — ранний подъем, цена разрешения быть с Хлоей чуть больше, чем позволено — умоляющий взгляд и бесконечное, слившееся в одно слово «пожалуйстапожалуйстапожалуйста!»
Черная форма приятно сидит на теле, и Макс кажется, что она родилась в ней: мягкая и удобная ткань совершенно не сковывает движения, оставляет руки свободными и имеет множество карманов, куда можно засунуть все необходимые мелочи.
Хлоя объясняет ей, что делать, как себя вести, но Макс и сама все знает: она, как никто другой, умеет играть роль пустого места, поэтому боится задать даже самый маленький вопрос, лишь молча кивает и вцепляется в свои волосы, сильно за них дергая, когда хочет что-то сказать.
Или когда видит обнаженную Хлою, так быстро и резко переодевающуюся прямо при ней, отражающуюся в зеркале, приклеенном на внутренней стороне дверцы шкафчика, и Колфилд делает себе еще больнее, пытаясь не отвлекаться.
Но молочно-белая кожа Хлои словно светится в лампах холодного света, и россыпь родинок на ее спине напоминает Макс галактику.
В отражении зеркала мелькает грудь — нежно-розовые ареолы сосков; натянутая поднятыми руками упругая кожа; белый тонкий шрам слева от ключицы до груди, на который Макс раньше не обращала внимания, а теперь не может перестать задаваться вопросом, откуда он взялся.
Хлоя изгибается, надевая плотный спортивный топ, делающий ее грудь невероятно плоской, быстро натягивает штаны и футболку, зашнуровывает кроссовки и поворачивается к ней, начиная что-то говорить про строгую дисциплину и забирая сумку; а Макс все смотрит на властные губы, которые так приятно целовать, и, не выдерживая, тянется к ней.
Они целуются долго, медленно, нарочито оттягивая момент, когда нужно будет выходить, не страшась, что их увидят; и губы Хлои такие мягкие и податливые, что Макс хочется еще и еще. Они стоят вплотную, прижимаясь друг к другу бедрами, сжимая ладони на черной ткани, и стальная броня Прайс-парамедика медленно сходит под поцелуями Макс, оставляя только ее Хлою — раскрытую, распахнутую, молочно-вишневую и такую яркую.
Время сыпется песком сквозь пальцы, когда Прайс прижимает Макс лопатками к холодному металлу соседнего шкафчика и тривиально-пошло оставляет на шее и у ключиц влажную дорожку следов, обводя языком выпирающие кости, покусывая кожу и сразу же зализывая болезненные касания. Макс знает: к утру они станут синяками, такими, которые не сходят по нескольку дней.
— Хлоя, — Макс почти задыхается, — я не…
Сильная рука накрывает ее рот ладонью, и стон проглатывается, возвращается назад, оставляя за собой невысказанное наслаждение, алыми лилиями расцветающее внизу живота.
Впервые за восемнадцать лет Макс Колфилд понимает, о чем пишут в бульварных романах.
Пальцы Хлои пробегают по ее позвоночнику, чуть царапая, задевая выпуклые родинки; и Макс выгибается дугой, когда Прайс прикусывает кожу на левом плече.
Когда становится совершенно невыносимо, Макс ладонями забирается Хлое под футболку — кожа парамедика пылает адским пламенем, и где-то рядом стрелки часов замирают и рассыпаются, стеклянной крошкой опадая к их ногам.
Время заканчивается. Макс знает: выброси она сейчас руку перед собой, попробуй перемотать назад — она не сможет. Потому что Хлоя Прайс — это и есть время, крошечные песчинки в огромных часах, стрелки на циферблате, цифры на пьедестале; и никакие силы, даже такие, как у Макс, не смогут преодолеть этот барьер просто потому, что нельзя изменить время в самом времени.