— Если подружиться со временем, то оно станет союзником, — гнет свою линию Макс.
— Ты говоришь так, будто время — живой человек, — фыркает Брук.
— А что, нет? — ощетинивается Колфилд, стряхивая с себя руку Хлои.
— А что, да? — вмешивается Зак. — Ты перегибаешь палку, Макс. Виктория лишь сказала тебе, что мы не успели подхватить вызов. Это не конец света. — Он разводит руками. — Им поможет кто-то другой.
— А по-моему, нужно быть совсем сумасшедшим, чтобы считать время настолько важным, — раздается голос Виктории. — Ты согласна, Хлоя?
Прайс молчит с минуту, наблюдая, как над Уилламетом зажигаются вечерние огни, а затем поджимает губы и коротко кивает.
И тут же вздрагивает от тычка Энджела.
— Что? — срывается у нее с губ, и она слишком поздно осознает, на какой вопрос ответила кивком.
Макс смотрит на Хлою в упор, и в потемневших глазах читается не укор, нет — там глубокая, рваная обида, и болезненное «почему?» повисает в воздухе между ними.
Потому что в приюте Макс Колфилд считали сумасшедшей.
Потому что в университете Макс Колфилд считают сумасшедшей.
Потому что Макс Колфилд сама считает себя сумасшедшей.
Но Хлоя Прайс — чертов спасательный круг, якорь этого реального мира; Хлоя Прайс, за которую Макс готова была сражаться — медные трубы, огонь, лед, дождь; Хлоя Прайс, которая подобрала к ней ключи так легко, словно носила связку в кармане всю жизнь; Хлоя Прайс никогда не должна была считать ее сумасшедшей.
Потому что Макс уже решила, уже все сама за них обеих создала и приготовила — под их безумием будет датой стоять лето, их лето, когда они встретились, и кофе из «Старбакса», и синие волосы, и крыша, и поцелуи; и между ними никаких тайн и секретов, а все часы Макс выбросит и переломает, запрет свою силу на замок и никогда не воспользуется, или, наоборот, может быть, Хлоя бы придумала, что с ними делать, может, Макс могла бы не рушить, а спасать?..
Макс смотрит в синие-синие глаза Хлои и чувствует, как к горлу подкатывает комок из невысказанных слов.
Поэтому, когда машина останавливается и они выходят, Макс хватает Прайс за руки и громко, отчетливо произносит:
— Хорошо, что ты сказала это сейчас, а не тогда, когда мы перешли на «ты».
И уходит, скрывается в лабиринте улочек, прижимая к себе кофру с разбитым фотоаппаратом и не зная, куда бежать и прятаться.
Ей бы сбежать из города, взлететь на крышу — и в небо, раненой птицей, на одном крыле, кое-как, через боль и тернии; но Макс может только вскидывать и вскидывать руку, просматривая один и тот же момент — как Хлоя, кивая, говорит ей «да»; где-то за городом загорается амбар, рушится деревянный домик, дрожит земля, а Макс все мотает и мотает, словно в последний раз, словно хочет выжечь это у себя внутри, на сердце, на ребрах, на каждом из позвонков под черной формой.
Макс не знает, как может задеть один жест, как может стать вечно кровоточащей ранкой внутри, а потом вспоминает, что Хлоя — ее Хлоя, которая всего пару часов назад целовала ее шею, — считает ее сумасшедшей.
Макс Колфилд ненавидела время до этого лета, но сейчас она поднимает руку, сжимает ладонь в кулак и со всей силы бьет по стене — и крошечные капли крови выступают на пыльной коже.
Она прислоняется к холодной стене и чувствует, как горят на шее места, которых касались губы Хлои — и царапает, дерет себя ногтями, пытаясь достать ее отметины и выбросить.
Но у нее не получается.
Потому что Хлоя Прайс у нее в сердце.
====== четырнадцать. ======
Я люблю тебя, но не в силах тебя простить. Эта боль выжигает до остова, до кости. Эта скорбь извратила всё, что горело в нас, превратила искру в пожар, а пожар
угас.
*
Хлопья пепла легли на веки, как будто снег. Может быть, из золы однажды взойдёт побег. Но сейчас лишь одно способно меня спасти.
Я тебя не люблю.
Но в силах тебя простить.
— Ты согласна, Хлоя? — спрашивает Виктория, не оборачиваясь.
Прайс кивает — сама не зная, чему именно, но кивает, просто чтобы споры в машине прекратились; и они действительно обрываются — потому что в следующую секунду Макс медленно-медленно поворачивается к ней и молча смотрит в глаза.
— Хорошо, что ты сказала это сейчас, а не тогда, когда мы перешли на «ты»!
Взлохмаченные волосы, обиженные глаза с сумасшедшей болью внутри, сухие губы и пальцы, обхватывающие руки Хлои чуть выше локтя. И опять эта тишина, содержащая в себе вопросы «почему?», «как?», «за что?».
Макс приходит домой, когда наступает полночь: путь от улицы, на которой она оказалась, до ее дома совсем не близкий, а сумка, включая кошелек, блокнот для записей, зарядку и документы, осталась запертой в шкафу у Хлои, и как ее забрать — Макс не имеет понятия, оттого и идет пешком вдоль набережной, через мост и по плохо освещенным тротуарам, пытаясь сообразить, как добраться до дома. Прохожие шарахаются от нее, и в конце концов Макс набредает на остановку автобуса со знакомым номером и просто идет по его маршруту.
Проблема с ключами решается сильным ударом по двери — хрупкое старое дерево жалобно всхлипывает, поддаваясь, и Макс бросается на кровать.
Одеяло, покрывало, две подушки сверху — и вот она в тишине и безопасности; и только фурин, повинуясь порывам ветра, тихо позвякивает на окне.
Макс засыпает, проваливаясь в бездну времен — и там, на самой ее глубине, отталкиваясь ногами от дна и плавая в черной темноте, она думает о Хлое, той самой Хлое, что стала для нее чувством, куда большим, чем любовь, и опаснее, чем случайная связь; потому что в своей бездне она видит ее — призрачно-невесомую, улыбающуюся, практически осязаемую; но веки Прайс закрыты — и на них вязью написаны слова на непонятном Макс языке; но Колфилд знает: Хлоя все равно видит.
Уснувший город, дом на северо-востоке, колокольчик, тонкие стеклышки вокруг него, россыпь фотографий, растрепанные волосы, горчичный свет лампы, разбросанные книги.
Макс просыпается от боли — голова кружится, во рту сухо, ночь за окном; и ей кажется, что от этой боли на нее сыпется штукатурка и потолок, что стены воют и стонут, что паркет превращается в грязную вату; и она не знает, что делать — только хлопает ладонью по одеялу, выбираясь из горы подушек, и резко распахивает глаза.
Она плакала во сне — подушка мокрая от слез и ледяного пота, Хлоя все еще ждет ее на глубине, глядя сквозь веки на барахтающуюся в черной воде Макс, безмолвно шепчущую: «Я очень устала».
Макс вскидывает руку — по привычке, на автомате, и оставленная на подоконнике чашка разбивается с громким хлопком, отчего Колфилд вздрагивает.
Темнота обнимает ее за плечи, вновь ложась рядом в постель, и Макс успокаивается, пытаясь выровнять дыхание, а потом бросает взгляд на экран все еще держащего батарею мобильного.
Во время ее сна цифры не сдвинулись ни на минуту.
И тогда у нее просто не остается сил терпеть это, и все плети, которыми время подстегивало ее, обращаются в веревки, жесткие и душащие, и, повторяя про себя, что к утру это все пройдет, оставляя только терпкость и горечь во рту, Макс думает, что, наверное, когда-нибудь умрет во сне.
Еще несколько недель назад она нисколечко не хотела быть живой, но это прошло, потому что когда есть к кому возвращаться, то всегда возвращаешься.
Если, добавляет она про себя, тебя не считают сумасшедшей.
Потому что Макс Колфилд не сумасшедшая.
Она не выбирала эти силы. Она не хотела их. Она не мечтала о таком. Она не умеет ими пользоваться — только рушить и убивать, уничтожать все, что дорого, хотя, постойте, убивает не Макс, убивает время, забирает себе на память синие пряди волос, ласковую улыбку, теплое дыхание и молочно-вишневые губы.