Хлоя Прайс не имела права так с ней поступать, думает Макс, отчаянно пытаясь уснуть так, чтобы время снова пошло; но минуты упорно не хотят идти вперед; и тогда она снова плачет, взахлеб, навзрыд, повторяя про себя: Хлоя, Хлоя, Хлоя, позвони, напиши, запусти время заново, дай-я-тебе-все-докажу, Хлоя, Хлоя, Хлоя, ну где же ты, ну почему, за что, зачем, как же так вышло все…
Я ведь так люблю тебя, думает Макс, и невысказанное признание обращается в пыль.
— Нужно быть сумасшедшим, чтобы считать время настолько важным. Ты согласна, Хлоя? — спрашивает Виктория, плавно выруливая на набережную.
Кивок.
Макс накрывает голову подушкой. Ее ждет бездна.
*
— У меня, — говорит Хлоя шефу, — полно дел на сегодня, ты просто не можешь заставить меня работать двадцать четыре на семь. Я отдежурила двенадцать часов, двенадцать ебаных часов я спасала уродов и людей, блюющих и истекающих кровью, а теперь ты говоришь, что я должна остаться еще на одну смену, дай-ка я тебя процитирую, «потому что у Роберта годовщина»? Поэтому я должна выйти сегодня еще на двенадцать часов, потом проспать шесть — и опять, по кругу? Я тебе что, — продолжает Хлоя, — железный человек или, может, Дарт Вейдер? Если да, то моя звезда смерти сейчас накроет и тебя!
И, не смотря на сжавшегося под ее мечущим молнии взглядом шефа, Хлоя нависает над ним, упираясь ладонями в стол.
— Всего одну смену, Прайс! — раздается его умоляющий голос. — Завтра можешь не выходить!
— И ты отдашь мою бригаду на растерзание Чейз?! Нет уж!
— Ну что ты хочешь от меня?!
— Никто из моей бригады завтра не выйдет, а вместо этого я отработаю смену!
— В команде Роберта? — уточняет шеф.
— Да хоть самого принца, — отвечает Хлоя.
— Ладно, — сдается босс. — Завтра отдых. Но все благодаря тебе, Прайс!
Хлоя подмигивает ему, посылает воздушный поцелуй и выходит, потягиваясь. Что такое, по сути, сутки без сна? Десять чашек кофе, две пачки сигарет и легкая пища, чтобы желудок не сходил с ума от смены режимов. А потом она выспится.
До смены в бригаде Роберта — третьей парамедиковской — остается еще полчаса, и Хлоя направляется в душевые; а после ей будет нужна другая форма, завтрак и телефон.
Телефон.
Макс.
Хлоя пытается разделить свое одиночество напополам, но у нее упорно не получается: оно делится только на ноль, образуя тугую, тянущуюся бесконечность. Она может нести ответственность за свою бригаду, потому что знает, что делает; но взваливать на плечи трудного подростка — нет, увольте, к этому она не готова.
Прайс забирается под почти ледяные струи душа и стоит так, смывая ночную усталость, пытаясь найти крупицы энергии на новый день.
Но мысли упорно возвращаются к Макс.
Хлоя Прайс ни за кем не бегает, она уже давно не влюбленный подросток, ослепленный привязанностью; Хлоя такая, что в последний раз — и навсегда; и одну, последнюю попытку на влюбленность она не будет тратить на Макс.
Прайс прислоняется спиной к холодным плиткам и обхватывает голову руками. Ей нужно сосредоточиться. Расслабиться. Ей нужно вернуть контроль над ситуацией.
Она не позволит Макс просто так взять, сказать что-то ей в лицо и уйти.
Она уже позволила это сделать.
— Макс, — произносит Хлоя в пустоту.
Имя жжется на языке, мерно стучит в груди, становится ласковым морем, рассветом и тьмой, случайно задетой струной на расстроенной гитаре; и Хлое бы сжать да скомкать его в кулаке, спрятать ото всех; или выбросить и не вспоминать.
Но она не может.
Хлоя бы назвала так их отношения; Макс Колфилд — отличное имя для войны, для шелковой нежности, для резких порезов и ран от пуль.
Но она не может.
Макс прозвучит и растает, растворится в воздухе, испарится вместе с каплями, что сбегают сейчас с синих волос и щекочут позвонки, исчезнет, забрав с собой самое лучшее, что было у Хлои за последние несколько недель — крыша, теплые губы и небо цвета собственных глаз; мозаикой спать на кровати, прижиматься друг другу во сне; какао на ночь, кофе утром, традиционная яичница с беконом; серые глаза, восхищенные взгляды, рука об руку, ладонь в ладонь — и не дышать.
И все это — исчезло.
Потому что Хлое некого так называть.
Она понимает это окончательно, когда стоит перед треснутым зеркалом в какой-то раздевалке непонятного помещения — то ли бара, то ли стриптиз-клуба, то ли кафе с уклоном в текилу с обнаженных тел танцующих красоток — и смотрит на свое отражение, паутиной нитей расходящееся, убегающее во все стороны.
Да кому ты нужна такая, спрашивает она себя. Кому ты нужна такая, с херовым прошлым, с вечными скачками настроения, со слишком громким смехом, с привычкой курить, как паровоз, когда нервничаешь; увлеченная своей работой иногда чуть больше, чем людьми вокруг.
Кому ты нужна такая, приходящая домой вымотанной, с дрожащими руками?
Кому нужна ты, которая стойко держит оборону три с половиной года, а потом двое суток не встает с постели, потому что никак не может выреветь из себя всю тьму, что накопилась?
Кому ты нужна, с горящими глазами рассказывающая дурацкие истории о своих происшествиях, а сама втайне мечтающая просто прийти домой и уснуть на пару недель?
Лампочка вспыхивает и сразу же гаснет, и Хлоя ощущает, как ад сгущается над ее головой; она почти чувствует его кожей, почти может прикоснуться. Ее снова тянет сбежать на край света — так бывает, когда…
Она старается не думать.
Ее тянет сбежать куда угодно, лишь бы ад ее не нашел.
Но он найдет, где бы она ни находилась.
Потому что он внутри.
И дело не в стрессе. Не в работе. Не в Рейчел Эмбер. Не в том, что сейчас — так не вовремя — на нее что-то навалилось.
Дело в Макс Колфилд — маленькой девочке-подростке с выцветшей от старости сумкой и глазами столетнего мудреца, который повидал за свою жизнь больше, чем все эти самые мудрецы вместе взятые.
Дело в Макс Колфилд — в той, с кем она воскресала к утру, с кем улыбалась чаще, с кем была, даже будучи расколотой и разбитой.
Посмотри, во что я превращаюсь, сказала Хлоя Макс однажды вечером, меня же совсем тут нет, я только в работе, существую в черной броне-оболочке, а в башке у меня такой ад, что я в нем уже поселилась, потому что сегодня я обрабатывала ожоги второй степени, а вчера я видела три суицида на окраине, а позавчера…
Замолчи, ответила Макс, замолчи, потому что твой ад — наш ад, и мы с ним справимся, отлично-таки справимся, вот смотри: кофе со сливками и корицей, твой любимый фильм, одеяло, распахнутые окна, дождь, ливень, гроза; вот смотри — вот я, обнимаю тебя и целую, я тебя спасу, Хлоя Прайс, из этого ада, из этого огненного котлована, спасу и вытащу, ценой всего, ценой себя, ценой времени, веришь, веришь, Хлоя?..
Верю, думала Хлоя, доверчиво кладя голову на плечо, верю.
Слезы текут по щекам, отражаясь в разбитом зеркале, но Хлоя не видит — ведь лампочка все-таки перегорела.
Она просто чувствует, как темнота глотает ее, не жуя.
*
Слишком быстро пролетает день — наверное, потому что Хлоя постоянно спит между вызовами, и двадцать-тридцать спасительных минут помогают ей остаться на плаву, а, ну еще кофе, который она хлебает почти без остановки, так что ей уже предлагают вводить его внутривенно, а Прайс лишь закатывает глаза и просит отвалить от нее, потому что они не видели ночью того, что видела она: скукожившихся на полу подростков в лужах собственной блевотины или взрослых женщин со шприцами, торчащими из вен.
Вечерний вызов застает их на северо-востоке, уже почти у самых границ города, в достаточно бедном районе с одноэтажными старыми домами; Хлоя, сидящая на переднем сиденье рядом с водителем, нажимает на кнопку приема и получает координаты.