Макс достигает стены, увитой искрящимися шарами, тянет руку — и те сами прыгают ей в ладони, щекочут кожу, принимают причудливые формы и окраски; тут тебе и ярко-зеленый, и ядовито-розовый, и бледно-фиолетовый; шарики прыгают по ее руке, словно кусочки прилипчивого репейника. Макс улыбается.
Хлоя звонит Энджелу — приезжай, забери меня отсюда, мне тут не место, пожалуйста; а он лишь вздыхает и велит ей лежать и не двигаться; а вообще тебя еще босс хотел видеть; и Хлоя воет внутри себя: не пошевелиться толком, не поспать, только всюду волны боли, какие-то странные, хлесткие, с белоснежной пеной на верхушках. Но вот приходит Норт, ставит очередной раствор, интересуется здоровьем, говорит, что сейчас ей нужно уснуть и восстановить силы, а утром ее опять повезут на какую-то диагностику; нет, говорит Норт, все нормально, просто так нужно; и Прайс вздыхает.
Макс карабкается по скале вверх, цепляется за выступы — а потом срывается и падает, но боли от удара о песок не чувствует, только поднимается, отряхивается и видит, как позади немо смеется Хлоя — крошечные пузырьки вырываются из ее горла вместо звуков, ресницы дрожат, а пальцы, странные, длинные, тонкие, усеянные черными колечками, показывают наверх, в темноту, а затем на себя. И Макс становится страшно. Страх становится первым чувством, которое она испытывает здесь по-настоящему; и руки вновь и вновь скользят по скале, подтягивают неуклюжее тело, ноги ступают на окатанные водой камни. Макс чувствует, что ей нужно наверх, во тьму, что скрывает за собой путь на поверхность — к луне и звездам, тучам и облакам, и почему-то она знает, что там идет дождь.
У Хлои боль в плечах прорастает шипованными ростками сквозь тело, а затем и вовсе распускается отравленными бутонами; и Прайс, спящая искусственным сном, дергается и валится на бок, чудом не падая с кровати, но глаза не открывает: лекарства сильнее сознания. За окном сгущаются первые тяжелые облака — свинцовое небо перерастает в ночь, — а после разражаются дождем; и Хлоя не знает, что по телевизору и радио передают сообщение-молнию: такой дикой смены погоды в Портленде не было с девяностого года; не выходите из дома, оставайтесь с родными, возможен град и похолодание; но града не будет: синоптики врут чаще, чем политики, — только дождь; большие капли барабанят в открытое окно Хлоиной палаты, и несколько из них попадают на ее лицо.
Макс делает последний рывок — и взбирается на самый верх. Темнота в сантиметре от нее, даже руку тянуть не надо, только выпрямиться во весь рост и хлебнуть черноты, наполнить себя до отказа, до дрожащих от страха коленок. Макс смотрит вниз: Хлоя все еще у нее за плечом, не покидает, молча позволяя делать все, что вздумается. И тогда Макс осторожно поднимает руку, касаясь черного тумана кончиками пальцев, и темнота лижет ее кожу, ласкает ее впадинки, приручается, покоряется, сдается. Потому что Макс Колфилд имеет время, а время — вершина всего; и что ему до какой-то темноты?..
Хлоя ворочается, мучается то ли кошмарами, то ли болью и видит во сне Стива, который расстреливает людей в школе; видит Рейчел, пускающую героин по венам; видит Нейтана — отчаянное лицо, сгорбленная спина, запуганный взгляд; видит отца и мать; и сны приходят к ней даже под утро — с первыми лучами рассвета она видит Макс, карабкающуюся по скале куда-то вверх, и почему-то ей важно верить, что у той все получится.
Макс погружается в темноту все больше и больше — вот уже вся голова, плечи и грудь окутаны мглой, но она ластится к ней сама, позволяя командовать собой. И Колфилд просит ее о возвращении домой, потому что Бездна надоела, потому что здесь больше нечего делать, только бы стрелки часов снова пошли вперед. Она смотрит на Хлою, оставшуюся внизу — и видит, что та тоже глядит на нее синими-синими, как сапфиры, глазами.
Хлоя делает вдох и открывает глаза.
До момента, как она узнает о том, что в нескольких сотнях метров от нее Макс Колфилд тоже пришла в себя, еще больше получаса; поэтому Прайс лежит, просто наслаждаясь прохладой и каплями дождя, изредка попадающими на нее.
Дождь всегда все меняет.
*
Первый вопрос Макс рвет все шаблоны и вводит врачей в ступор:
— Сколько сейчас времени?
Получив в ответ, что время близится к полудню, она расслабляется. В ней все еще чувствуется Бездна — тьма, окутавшая руки, оставляет на теле холодок и мурашки; губы сухие и потрескавшиеся, словно она умирала от жажды, и ей странно это осознавать, потому что все это время вокруг нее была вода.
Ее допрашивают — что помните, как чувствуете, что хотите, где болит; десятки стандартных вопросов от врачей, на которые она с трудом отвечает: во рту все еще сухо. Положительные прогнозы висят в воздухе — если все будет хорошо, то ее выпишут через пару-тройку дней; а пока у нее снова и снова берут кровь на анализы. Вымотанная, она снова засыпает — уже сама по себе, без снов, словно чувствуя, что это поможет ей прокрутить реальность вперед.
Реальность действительно прокручивается, и, когда в палате зажигается ночник, она видит сидящую на кровати Хлою: на ней нелепая больничная пижама, две капельницы, висящие рядом на специальной стойке-каталке, упираются ей в вену, синие волосы растрепаны, а глаза болезненно блестят, и Макс почти чувствует физическую боль, которую испытывает Хлоя — тупая, алая пульсация по позвоночнику.
Они смотрят друг на друга и не знают, что сказать, поэтому Макс просто протягивает руку ладонью вверх, и Хлоя вкладывает в нее свою.
— Знала, что ты придешь, — шепчет Макс, не в силах отвести взгляд от Хлои.
Прайс кивает на капельницу:
— Было чертовски сложно облапошить врачей, но я…
— Как ты умудрилась? — улыбается Колфилд.
Какой бы Хлоя ни была — измученной болезнью, сломанной событиями, изрядно уставшей, она все равно остается Хлоей — все та же улыбка, пляшущие в синих глазах черти, фырканье в ответ на важные вопросы и какая-то безумно милая, видная только одной Макс детская ранимость.
— Подралась с Чейз, — отмахивается Хлоя. — Увы, я проиграла.
— Битву или войну? — уточняет Макс, сжимая руку чуть сильнее.
— Тренировочный бой, — вздыхает парамедик. — Но он был позорным. — И задает ответный вопрос: — Ну как там, в вечном сне?
— Как на дне глубокой расщелины, — кисло отвечает Колфилд. — Вода без гравитации, непонятные растения и сплошная тишина.
Про Хлою-призрака она умалчивает: наверное, Прайс бы испугалась, услышав подобное; но Хлоя чувствует, что Макс недоговаривает — оттого склоняет голову набок и пристально смотрит на ее лицо, будто силясь прочитать там все секреты.
— Я не считаю тебя сумасшедшей, — наконец, решительно говорит Хлоя. — М-м-м… Чтобы ты знала.
Макс пожимает худыми плечами.
— Сейчас это уже неважно.
— И мне жаль, что я отпустила тебя тогда. — Прайс отводит глаза.
— О, неужто Хлое Прайс может быть стыдно? — усмехается Макс.
— Иди ты. — Капельница тихонько шатается в такт словам Хлои. — Я просто…
Очень многое хотела тебе сказать, думает Прайс. Так много, что все слова не умещаются на языке, не вырываются, как назло, из горла, не повисают в воздухе; я так много хотела тебе рассказать — как бывает трудно без человека, без тебя, Макс Колфилд, так трудно; и чертовы звезды на потолке, несуществующие, но такие желанные, только делают хуже и хуже. И пусть это всего лишь несколько суток — несколько чертовых суток — я все равно больше так не хочу.
— Эй. — Макс нежно проводит по ее костяшке подушечкой большого пальца. — Я тебя знаю, Хлоя Прайс. Я же смотрю на тебя постоянно. Привыкаю к этой твоей улыбке в глазах; к твоим словам; к нашим разговорам. Знаешь, все смотрю на тебя — и знаю, что ты не предашь, потому что ты так улыбаешься… — Макс серьезно смотрит на Хлою. — Ты ломаешь время, Хлоя, оно с тобой рядом идет совсем по-другому, оно движется, оно чувствуется; и, черт, хоть трижды считай меня сумасшедшей — я знаю, о чем тебе говорю.