— У вас здесь только девочки? — спрашивает Хлоя.
— Да, — кивает Агата. — Раньше принимали и мальчиков, но новое руководство распорядилось так.
— У вас есть еще йогурты? — Снова Ребекка. — Мы хотели бы отвезти парочку на экспертизу. Вы не могли бы принести, пока мы смотрим детей?
Агата выходит, взмахнув серым одеянием, и в комнате синхронно раздается вздох облегчения: кажется, она напрягала не только Прайс.
Хлоя подходит к первой девочке, произносит дежурное «Прайс, парамедик, я здесь, чтобы помочь», измеряет температуру, разводит лекарство и ставит укол; рядом слышится звук рвоты — Ребекка пытается помочь, но, похоже, ее пациента нужно отвозить в больницу.
Звенят, сталкиваясь от наклона, три пули на шее Хлои — вечный талисман, подаренный Макс, и ее подопечная широко распахивает глаза.
— Это вещь Макс? — тихо спрашивает она.
Хлоя спешно прячет украшение под футболку: им нельзя носить подобное, — но едва заметно кивает.
— Ты знаешь ее? — шепчет Прайс, убедившись, что все заняты и их никто не подслушивает.
— Она жила отдельно. — Зеленые глаза девочки внимательно рассматривают Хлою. — В особой комнате.
— Особой?
— Я могу показать, — взмах длинными ресницами, — но взамен хочу вот это. — Она показывает на маленький фонарик, висящий у Хлои на поясе.
— Идет. Показывай. — Прайс передает ей желанную вещь и громко, чтобы все слышали, заявляет: — Мы идем в туалет!
Она и не знала, что приют изнутри такой большой — весь второй этаж состоит из витиеватых коридоров и лестниц, по которым они то спускаются, то поднимаются. Девочка — Хлоя узнает, что ее зовут Сара, — уверенно ведет ее по запутанным темным комнатам, и их шаги тонут в старом ковролине.
— Сара, постой. — Хлоя едва успевает за ней. — Ты не выглядишь больной. И температуры у тебя нет. Что происходит?
Девочка молчит, только тянет ее за руку, все сильнее ускоряя шаг.
Они останавливаются перед полуподвальным помещением — холодные бетонные стены, обшарпанный пол, отсутствие окон и только несколько лампочек под потолком; Хлоя смотрит на кровать с продавленным тонким матрасом, на подушку и на застиранное одеяло, переводит взгляд на тумбочку, на крошечное зеркальце над ней, смотрит на стол, заваленный пожелтевшими от сырости учебниками и несколькими тетрадями, и ощущает, как ее ноги сковывает холод.
— Здесь жила Макс, — говорит Сара. — С тех пор, как она вернулась сюда от своей приемной семьи, ее держали здесь.
— Почему? — одними губами спрашивает Хлоя.
— Ее считали сумасшедшей, — отвечает девочка. — Потому что она могла разрушить город, если бы захотела. Стереть их с лица земли.
— Откуда ты знаешь?
— Они читали ее дневник нам вслух, — шепчет Сара, усаживаясь на кровать. — В столовой на обеде, когда Макс вернули. Там она писала о том, что убила много людей и должна быть наказана за это. Что чувствует вину за тысячу жизней. Они читали, а мы молчали, не могли ничего сказать. Макс выпускали только в школу, еду ей тоже сюда носили.
— Зачем ты все это мне рассказываешь? — Хлоя заглядывает в тумбочку, но ничего не находит, как и в шкафу: наверное, Макс забрала все свои вещи, когда поступила в университет.
— Она очень хорошо умеет внушать это. Однажды я чуть было не поверила ей. — Сара сдирает ватку с руки, куда Хлоя сделала ей укол. — Она так говорит все, что хочется верить, что в мире есть магия времени, а для меня это надежда; и она почти убедила меня, что сможет все исправить в моем прошлом, если я помогу ей выбраться из этой комнаты, но я не смогла, меня поймали. А потом оказалось, что она все время врет, просто пользуется своим положением, именно так мне и сказали, да, а ведь я почти поверила ей. Она даже провернула какой-то фокус с пачкой сигарет, но я не поняла его, но ведь я поверила ей, знаете, я ведь была за нее всеми силами. А теперь Макс улетела отсюда. И ее здесь нет. И все, что она говорила, — все это просто самовнушение, понимаете меня? Она врет. Она постоянно врет. Ее надо увезти из города, потому что здесь она может…
— Что? Что может? — торопит ее парамедик.
Но Сара смотрит ей за спину — и Хлоя вновь видит испуганное выражение лица, и, уже зная, что услышит, поворачивается.
— Мисс Прайс, у вас нет никакого права здесь находиться, — ледяным тоном говорит Агата. — Будьте добры, покиньте наш приют. Таким, как вы, здесь не рады.
— Зато таких, как вы, принимают с распростертыми объятиями, — парирует Хлоя. — И сказал Господь, да будет воля твоя, да будет царствие твое, а дальше я не учила никогда, — передразнивает она.
— Уходите отсюда! — почти кричит на нее женщина. — Богохульникам тут не место!
— Как и монашкам-извращенцам, — отвечает Прайс. — С места не сдвинусь, пока не расскажете, что вам такого сделала маленькая девочка, что вы опозорили ее и посадили сюда! Вы в курсе, что это прямое нарушение закона?
— Помещение Макс Колфилд в отдельную комнату — приказ доктора Дженсона, ее лечащего врача, — холодно отвечает Агата, быстро взяв в себя руки. — Все претензии вы можете направить к нему. Я лишь исполняю приказы. А теперь пошли вон отсюда! — рявкает она. — А ты, — женщина обращается к Саре, — две недели будешь ложиться спать без ужина!
Хлоя не слышит: она пулей вылетает из вереницы коридоров, почти интуитивно добирается до выхода и кидается к Алану, выходящему из приюта.
— Послушай, — она трясет его за плечи, — скажи мне, я похожа на сумасшедшую?
Алан внимательно рассматривает ее, светит фонариком в глаза, меряет пульс и задумчиво произносит:
— Если бы я работал на станции первый день, то да, но вроде нет, Прайс, ты вполне себе в своем уме, даже разговариваешь. А что?
Хлоя качает головой.
— Мы можем поехать через Пауэлл? Мне нужно заглянуть кое-куда.
— Если нас не выгонят на вызов в другую сторону города, то да, — пожимает плечами Алан. — Что тебе там нужно?
— Психиатр, — серьезно отвечает Прайс.
*
У Мишеля Дженсона бывало много трудных и буйных пациентов, но парамедиков, жестко ставящих перед ним условия, не было никогда. Поэтому он, собираясь домой и закидывая на плечо непродуваемый плащ, никак не мог предвидеть синеволосый ураган, влетевший в его кабинет и — о боги! — перевернувший новый стеклянный стол для чая.
Хлоя Прайс вспыхивает быстро, остывает еще быстрее; но когда ее разум погружается в едкую кислоту гнева, то перья в волосах делаются острыми, а в голосе появляются стальные нотки.
Хлоя держит Дженсона за шею двумя пальцами, пока тот пишет аннуляцию диагноза, а напоследок, отвесив тому подзатыльник папкой с файлами, гордо выходит из кабинета.
— Ну как, полегчало? — спрашивает Алан после того, как она садится обратно в машину.
— Ты не представляешь как, — заверяет его Хлоя.
*
Макс не спится — не помогают даже чай с молоком, сериалы или мелодичный звон фурина на ветру; Макс елозит на кровати, переворачивает подушки, меняет постельное белье от скуки, гладит вещи, протирает пыль; часы упорно показывают три утра — и стрелка не хочет сдвигаться, словно насмехаясь над ней и ее ожиданием.
Хлоя возвращается под утро, злая, растрепанная, с разбитыми костяшками, с крошечным осколком на тыльной стороне руки, посылает Макс к черту, кричит, чтобы та убиралась в монастырь, стриглась в монахини, а еще лучше — разделась и занялась с ней любовью прямо сейчас; и Колфилд, не понимая, что делать, просит ее определиться, мол, монахини не занимаются сексом, Хлоя, так где ты была всю ночь?
Хлоя бешеная, будто напилась или глотнула чистого адреналина; у Хлои медь течет по венам, плавится, морозится, застывает; даже губы искусаны в кровь.
Макс не причитает, но с особенной, свойственной только одной ей интонацией произносит:
— Да что это такое, твоя работа сведет нас в могилу; где тебя носило, Хлоя, почему ты в таком виде, боже мой, давай скорее спать?
— Я уволилась, — хохочет Прайс, — я послала всех к черту, я устала от всего этого, и от твоего времени я тоже устала, Макс, посмотри на меня, давай, смотри же, смотри, ну, внимательнее, вглядись, я сплошная бездна без берегов, у меня не осталось ни капли сил, я будто уже давным-давно мертва.