— Да ты посмотри, — кричит Хлоя, срывая горло, — я работаю и пожарным, и спасателем, и людей из-под завалов тащу, я так не хочу, я устала кого-то спасать, я устала писать эти бумаги, нести за кого-то ответственность, раньше все было легче, лучше, раньше был Джастин…
Макс сжимает ее в объятиях, прижимает к себе, но Хлоя отталкивает ее — впервые за все время их знакомства, — и Колфилд ударяется спиной об стену.
Жалобный вдох, через секунду — синхронное «прости», тонущее в тишине рассвета.
Хлоя плачет, и Макс не в силах ей помочь.
Комментарий к девятнадцать. Здравствуйте.
Да, я задержала главу, впервые, наверное, так надолго. Работа перемалывает меня.
Эта глава вышла странной, сумбурной, немного дикой и словно бы утрированной; сейчас мне важно показать, как Хлою шатает туда-сюда, как она мечется, как пытается что-то сделать со своей жизнью.
Люблю вас.
Инсайд.
====== двадцать. ======
я ведь знаю все правила ада.
я и есть этот самый
ад.
— Я, — говорит Макс, сидя на траве в парке и делая третий по счету снимок, — никогда не понимала, как люди живут по каким-то дурацким правилам. Вот смотри: это я, а это ты, вот мы вместе, вот мы врозь. — Она играючи перекладывает полароиды, словно раскладывая пасьянс. — Смотри, вот здесь черно-белое, здесь цветное, а вот тут…
Хлоя ее не слушает — она лежит, закинув руки за голову, вытянувшись в струну, и короткая майка оголяет ее впалый живот с россыпью родинок и мелкими царапинами. Макс невольно любуется ей — длинными спортивными ногами, ребрами, аккуратной грудью, слишком заметно виднеющейся под тонкой тканью; сильными руками и синими-синими волосами. Лица Хлои ей не видно: на Прайс огромные «авиаторы», в которых отражается безоблачное солнечное небо.
Хлое хорошо — у нее в голове ветер, на сердце — легкость, и хочется дышать; по улицам гуляет праздный июль, принесший с собой жару в этот покрытый дождями город, а вместе с ней — кофе со льдом, мороженое и прогулки.
Макс вовсю выполняет какие-то задания, собирает портфолио, заботливо вклеивает туда каждую фотографию, бегает ламинировать снимки с пленки, подписывает нестирающимся маркером и всюду таскает с собой эту черную, строгую папку.
— А я ведь помню все, — улыбается Макс, — все твои плейлисты, даже твое любимое вино, думала всегда, что не запомню подобное, а оно видишь как — в память врезалось, и не стереть.
Июль хлещет по ним ударной силой, килотоннами энергии. Цветы вокруг них распускаются малиновыми бутонами, шумный город становится еще громче, в окна бьются бабочки, и пахнет яблоками — самыми первыми, кислыми, жесткими.
Хлоя живет в ожидании своей седьмой секунды; ждет, когда мир потеряет цвет и вкус, когда в эту сонную солнечную гладь снова протянутся темные щупальца страха; Джастин говорил ей, что каждые семь секунд в мире кто-то сходит с ума, теряет внутреннюю тугую твердь, рвет на себе волосы, и Прайс замирает, отсчитывая: ноль-раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, делает вдох — и опять, по новой, заново, с нуля.
Макс знает: время на исходе, ее тоже крутит, тоже ломает, она чувствует себя сломанной спичкой, горящей с одной стороны; время приходит к ней по ночам, загоняет иголки в сны, забирает в постель и обнимает ледяными руками, время больше не подчиняется холодным от страха ладоням, как бы она ни хотела; а Хлоя больше не слушает ее рассказы — у Прайс свои проблемы, вон, она каждый день мечется, не зная, куда себя деть; иной раз Макс проснется, а Хлоя на крыше, сидит, свесив ноги над городом, курит одну за другой и слушает музыку, в которой даже не музыка — так, белый шум.
Колфилд не знает, что ждать от времени, но чувствует, что оно приготовило ей черный ящик, полный сюрпризов, и скоро сожрет ее.
Но она держится — за себя, за солнце, за дождь, за Хлою, которая становится якорем, держащим ее в этом мире, держится за то, что греет ее изнутри.
— Я тебя люблю, — говорит она изо дня в день, — твою улыбку, глаза, синие волосы, ты ведь вся такая бунтарская, Хлоя Прайс. Может, тебе сделать татуировку или проколоть соски?
— Иди ты, — смеется Хлоя. — Не знала, что тебя заводят бунтарки.
— Меня заводишь только ты, — улыбается Макс.
И сейчас она сидит перед ней в изношенном до дыр желтом сарафане, скрестив ноги в красных кедах, и говорит о том, что жить по системе — неправильно.
Хлоя лениво тянется к пакету с клубникой и обхватывает одну губами.
— Не думала, что Хлоя Прайс умеет соблазнять. — Серые глаза Макс искрятся.
— Я просто ем, — заверяет ее Прайс. — Но я всегда открыта к экспериментам, детка!
— Фу! — фыркает Макс. — Образ Казановы тебе не к лицу!
Хлоя шутливо швыряет в нее надкусанной клубникой, Макс уворачивается, и тут же до них доносится вопль:
— Какого…
Хлоя лениво отмахивается:
— Извините, — бурчит она.
Макс отвешивает ей шуточный подзатыльник.
— Прекрати баловаться! Ты ведешь себя некрасиво!
Прайс закатывает глаза.
— Отстань от меня со своими лекциями!
— Ну уж нет, — не сдается Колфилд. — Пойди и извинись. Немедленно! Давай, Хлоя, докажи, что ты взрослая, учись принимать последствия своих…
— О господи, ты достанешь кого угодно! — Прайс встает, отряхивая руки. — Ладно, ладно, сейчас найду этого пацана или кто там это был, извинюсь, а потом вернусь и еще раз…
— Хлоя! — Макс с укором смотрит на нее.
Прайс фыркает в ответ и пробирается сквозь кусты в поисках своей клубничной жертвы, но вытоптанная в траве дорожка оказывается пуста, и она уже хочет с чистой совестью вернуться обратно, как вдруг слышит голоса. Глубокий вздох — все же что не сделаешь ради любви, — и Хлоя огибает высокие заросли травы, папоротника и толстых, уходящих вверх деревьев с широкими кронами.
Но прежде, чем откашляться и произнести «Извините, что запачкала вас», Хлоя осторожно выглядывает из-за дерева, чтобы убедиться: ее жертва не уличный бандит и не глава японской мафии.
Через секунду она скрывается обратно, зажимая себе рот ладонями и боясь сделать лишний вдох: на скамейке около небольшого пруда сидит Виктория Чейз в элегантном красном платье, а рядом с ней стоит младший Прескотт, держа в руках белоснежный пиджак с ярко-розовым пятном аккурат на лацкане.
Хлоя сползает по стволу вниз и напрягает слух.
— Вот суки, это ж надо было…
— Успокойся. — Чейз закуривает. — Завтра он уже тебе не понадобится. К чему такие вещи в дальней дороге?
— Ты права. — Судя по звукам, Нейтан кидает пиджак на скамейку и садится рядом с ней. — Завтра мы будем в тысячах миль отсюда.
— Осталось разобраться с твоей шавкой.
— Она вернется к Прайс, как только увидит, что ее вещи выставлены на улицу, — злорадно отвечает Прескотт. — Вот увидишь. Они же, мать его, together forever.
— Да? — задумчиво тянет Виктория. — Разве Прайс не спит с той девчонкой?
— Что за девчонка?
— О, великая Макс Колфилд, я тебе говорила про нее, — ухмыляется Чейз. — Сиротка из приюта, пытающаяся выбиться в люди. Кажется, Прайс ее пожалела и трахнула. Теперь они вместе.
— Ну, тогда у нее будет, как это говорят, double meurtre. — Нейтан вырывает сигарету из ее рук. — В любом случае меня это больше не ебет. Завтра мы отсюда свалим.
— Завтра, — повторяет Виктория, и они замолкают.
Хлоя бочком протискивается сквозь кусты, стараясь издавать как можно меньше шума.
Значит, Нейтан и Виктория вместе? А куда же делась Рейчел? Значит, Чейз знает Эмбер, потому что спит с Прескоттом. И, значит, та девица, про которую они говорили, — Рейчел. Значит, Нейтан ее таки вышвырнул, и следует ожидать ее на пороге или в ближайшем баре.
Хлоя растерянно возвращается к Макс, бормочет что-то вроде «пойдем отсюда», закидывает рюкзак на плечо, оставляет недоеденную клубнику на полянке и, не оборачиваясь, шагает к выходу. Колфилд наскоро собирается, бросает все в сумку и спешит за ней.