— Хлоя, что случилось?
— Я видела, как Чейз и Прескотт сидят, обсуждая их медовый месяц, — отвечает Прайс. — Не хочу быть настолько близко к ним.
— Погоди. — Макс нагоняет ее. — Виктория и Нейтан? Они вместе? Они встречаются?
Хлоя кивает, выискивая в карманах ключи от машины; Макс только качает головой.
*
Вечером Прайс готовит какао — две огромные чашки со взбитыми сливками и любимой посыпкой Макс в виде шоколадных звездочек; и Колфилд гордо ходит по квартире со сливочными усами над верхней губой, иногда спасаясь от Хлои, жаждущей стереть их с нее — и вовсе не салфеткой; а потом они забираются в ванну — и Макс идеально помещается в руках Хлои.
Пенное царство сменяется сонным; Макс, осторожно укутав Хлою тонким одеялом, забирается за свой ноутбук, где Кейт, тоже не спящая в это время, пишет ей про летние проекты и планы: «Давай обсудим это сейчас, если есть время?»; и Колфилд отправляется на кухню за порцией кофе.
Учиться, когда Хлоя Прайс находится рядом с ней, почти невозможно: она забирает все внимание на себя, и мозг Макс просто не в состоянии здраво мыслить.
В темном коридоре Колфилд спотыкается о рюкзак Хлои, потом о собственные ноги — и чуть было не падает; из расстегнутого рюкзака сыпется ворох исписанных бумаг, и Макс кидается их подбирать, проклиная свое желание поучиться ночью, как вдруг замечает свое имя.
*
Хлоя просыпается от стопки листов, швырнутых в нее и рассыпавшихся по кровати, вздрагивает и резко встает; рука автоматически тянется к выключателю, секунда — и в комнате вспыхивает свет.
Макс стоит перед ней, сжимая в руках свою историю, распечатанную и помятую, всю в пометках Хлои, а вокруг нее, на постели, разбросаны остатки ее жизни до встречи с Прайс.
Хлоя никогда не видела, как Макс сердится — по-моему, чувство злости Колфилд вообще неведомо, но, глядя на Колфилд, чьи волосы стоят дыбом, а губы дрожат от ярости, Хлое становится не по себе.
— Ты знала, — выдыхает Макс. — Ты знала обо мне все. И ты молчала!
Хлоя пожимает плечами:
— Мне все равно, кто ты…
— Не надо! — кричит Колфилд. — Не надо, я прошу тебя, давай без этого! Ты знала, знала, знала! Знала, кто я, знала, откуда я, ты считала меня сумасшедшей потому, что Дженсон так тебе рассказал, а не потому, что ты так решила! Ты до сих пор думаешь, что я психопатка, да, Хлоя? Поэтому ездила к нему тогда?
— Откуда ты… — Хлоя поднимается с кровати и встает напротив нее.
— Я все знаю, Хлоя, неужели ты так и не поняла? — горько говорит Колфилд. — Я знаю, что ты скажешь, знаю, что ты сделаешь в следующий шаг. Это как проклятие, понимаешь? Черт возьми, да если бы ты рассказала мне, я бы никогда не восприняла это так, как сейчас! Зачем скрывать, черт, мы же живем в одной квартире! Чего еще я не знаю, Хлоя, говори!
Прайс стоит у края пропасти, и все, что нужно Макс, — это просто ее толкнуть; и даже не нужно ловить из жалости, нужно просто дать разбиться.
Хлоя превращается в каменного истукана.
И никакая парамедиковская практика ее не спасает.
Она ловит ртом воздух — отчасти потому, что еще не проснулась, отчасти из-за слов, что бросает Макс; и чувствует, как леденеют кончики пальцев.
— Что это? — Колфилд не дожидается ответа и протягивает ей бумагу с аннуляцией. — Что это, Хлоя, отвечай же!
— Это аннуляция твоего диагноза, — деревянными губами отвечает Прайс. — Твоя новая жизнь. Наша новая жизнь. Никто больше не посмеет считать тебя сумасшедшей.
Макс обхватывает себя руками за плечи, словно снова становясь хрупкой и ломкой, как высохшая осенняя ветка, и смотрит в пол.
Повисает тишина.
Хлоя слышит, как бьется ее пульс.
А потом Макс устало садится на кровать и, не глядя на Хлою, говорит в пустоту:
— Ты ничего не понимаешь, Хлоя. Я для всех странный, дурной чужак, поэтому они были слепы и грубы со мной; они злились, видя, что я все еще жива, что я смогла выжить, они плевали в спину, чтобы сломить, швыряли в меня ножи, а еще стреляли в воздух, грозясь убить, и знаешь что? Я все равно выживала. Потому что верила. Верила в то, что найдется кто-то, кому я не должна буду ничего доказывать. Кто примет меня как данность. Вот такую. Я не знала, за что они со мной так, ведь я не делала им больно; но они делали больно мне — и все снова становилось замкнутым железным кольцом, ошейником. А потом появилась ты — и все, Хлоя, понимаешь, все перестало быть серым, ошейник спал, и все стало легче, даже время с тобой другое, оно меня не трогает. Я думала, ты принимаешь меня такой, потому что ты так решила. Ты, а не мой психиатр. Ты, а не другие люди. Ты, Хлоя, только ты! Только ты была важна мне, черт бы побрал тебя! Ты что, не понимаешь?
Макс плачет, закрыв лицо руками; Прайс тянется к сигаретам, но не закуривает — обгрызает.
— Дело не в том, что ты узнавала это все про меня, Хлоя, — шепчет Макс. — Я просто хотела, чтобы все было искренне. Да я бы все тебе простила! — вскрикивает она, вскакивая и толкая Хлою в грудь. — Я бы все тебе простила! Но ты не веришь мне, ты веришь другим, что тебе другие скажут — так, значит, и будет; а как же мы, Хлоя? Как же я?
У Хлои внутри сгорает атмосфера, становясь абсолютом на точке «нет»; а Макс все говорит и говорит, и слова, едкие, плавящие, ядовитые, срываются с ее губ и падают вниз, превращаясь в ртуть.
А потом она замолкает, перебирает страницы в пальцах и без интонаций, вмиг снова став той пугающей девочкой, что Хлоя встретила впервые в кафе, произносит:
— Думаешь, ты все про меня знаешь? Это я их убила, Хлоя. Твою команду. Твою семью. Это я разрушила Аркадию. Вот этими, — они поднимает ладони, — руками.
Хлоя тушит сигарету в пепельнице.
Что-то заканчивается.
Душится.
Задыхается.
Бьется в агонии.
— Что?
Она не верит.
Макс лжет, потому что ей больно. Люди ведут себя странно, когда их крутит. А Макс буквально скукоживает в спираль от этих мыслей.
— Это ведь неправда?
Все вопросы Хлои — без ответа; в глазах Макс бушует ледяное пламя, тайфун, стихия, и Прайс ощущает волосками на коже, как вокруг нее появляется ураган из тьмы.
— Нет, Хлоя, — говорит Макс. — Это правда. В день, когда рухнула Аркадия, я мотала время, чтобы посмотреть, как ты целуешься с Рейчел. Смертельный поцелуй, — усмехается она. — Мне было десять. Это не оправдание, я знаю, но так случилось. А в следующий раз…
— Рухнул университет. — Хлоя делает шаг назад.
Макс кивает.
— Я должна была умереть, понимаешь? Но ты меня спасла.
Хлоя ее не слышит — боль бьется пульсом под ключицей, перекрывая звук, свет и воздух; сердце покрывает щитом, надежной броней, и Прайс жадно глотает отравленные пары ртути, исходящие от слов Колфилд.
Макс похожа на смерть — в сумеречных огнях за спиной, в скудном свете ночника, она режет глаза холодным, черным лучом; и от нее — Хлоя это знает — не сбежать. Маленькая девочка с огромными глазами, несущая в себе силу, способную разрушить города; растрепанные волосы, взрослый взгляд, выпирающие косточки; управлять временем, перематывать и строить все заново.
Макс делает шаг — и становится слишком холодно в этой крошечной комнатке, где больше нет места для двоих, тут только боль — едва вмещающаяся, раздутая, воспаленная, словно опухоль, рак тела, рак скелета, рак воздуха; Макс делает второй — и позволяет времени взять себя за руку, стереть все следы борьбы, позволяет потянуть за собой в бездну, в небытие, в червоточину впадин; оставляя Хлою дырой, пустым местом, щелью, зиянием, трухой; Макс уходит, закинув сумку через плечо, набросив сверху желтый сарафан, зашнуровав сандалии; а за ее спиной сползает по стенке, зажимая рот ладонями, Хлоя.
====== двадцать один. ======
значит, судьба мне — изверг. глупо бояться боли.
значит, толкай на дно. ад ведь и есть ты сам.
рядом ложись и снизу,
будем сигналить сизым
кем-то не зря намоленным
насмешливым
небесам.
Ну, давай, ты сможешь, говорит себе Хлоя, отрывая голову от постели; ты сможешь встать, собраться и пойти, куда-нибудь, лишь бы подальше от этой квартиры, в которой каждый сантиметр напоминает о Макс.
Ну, давай, ты сможешь, Хлоя набирает телефон Колфилд, но все, что исковеркало ее и убило, молчит, затаившись в углах, и Прайс так и не нажимает на «вызов».
Боль поселяется в ней, как живое существо, наделенное разумом — как сущность, не претендующая на жалость; и к рассвету — тому самому первому рассвету — от нее как от Хлои Прайс не остается ничего, кроме пары фотографий на телефоне, разбросанных бумаг по полу и полной пепельницы.
Хлоя продолжает жизнь, не обращая внимания на черный кокон, на предметы, которые словно подмигивают ей, спрашивая «ты помнишь?», на девушек в кафе и парках, в чьих глазах она искала отголоски Макс — предчувствие боли, смешанной с диким желанием упасть перед ней и застыть мертвым телом от осознания собственной беспомощности.
Это странное и теплое ощущение, когда ты чувствуешь какую-то связь, которую никак не можешь для себя объяснить. Никакой логики, никакого реализма; просто нить, за которую ты, кажется, можешь дернуть, а на том конце отзовется мелодичным звоном. Чуть больше, чем мысли. Чуть меньше, чем сердце.
Хлоя боится, что она не выплывет.
Но она упорно делает рывок руками, разводит ладони в стороны — и выныривает.
Джастин учил ее, что если болит, то пора постареть, сдаться, понять, что все, нужно на пенсию, на перерыв, на перекур; а Макс говорила, что нужно просто повернуть голову — и посмотреть на сближение троп и морей, дать себе волю вдохнуть полной грудью, отдохнуть от суеты; Джастин — чертов радикал, Макс — чертов консерватор.
А я тебе говорил, пишет ей Энджел, не трогай кабель голыми руками, хотя, с другой стороны, ты на себя посмотри, выглядишь так, будто тебя сожгли заживо на костре, а потом пустили плавать по ручьям и рекам, прямо как в том кино, на которое мы ходили в прошлом году, помнишь?
И если Макс — оголенный провод, то Хлоя — его разрушенная оболочка.