И джинсовка, которая слегка велика, сидит свободно, совсем уже затерта до дыр, до брешей в памяти, до провалов во времени.
Что с нами стало, шепчет Хлоя, набирая воды в ладони.
Что с нами было?
*
Макс раскрашивает мандалу в своей вечной раскраске, вырисовывая каждую деталь, напрягая память: где же она слышала это имя, столько всего прошло, стерлось, забылось. Память подводит — и Макс продолжает разрисовывать бумагу остатками карандашей.
Скульд посоветовала ей зажечь свечи, но Колфилд, ежась от холода на пустых остатках кровати в самом углу третьего этажа, не хочет спугнуть время, только-только уснувшее в другом конце комнаты.
А если?..
Макс вскидывает ладонь.
Время сонно поднимает голову и скалится.
Макс осторожно сосредотачивается — Энджел, Энджел, Энджел, — и время, скуля, подкидывает ей фотографию.
— Давай я тебя познакомлю. — Хлоя чуть приобнимает ее за плечи. — За рулем Виктория, рядом с ней Стеф, а это Брук, Тревор, Зак и Энджел.
— Чем мы можем тебе помочь? — Светлые волосы прячутся под черной банданой, и тусклый свет отражается в зеленых глазах.
Макс вскрикивает и опускает ладонь; время, шипя, забирается в щели и скрывается, оставляя ее наедине с воспоминаниями. Щелкая и треская, вспыхивает маяк — его луч освещает комнату с деревянными перегородками и хламом по углам. Где-то наверху Скульд слепыми глазами смотрит сквозь.
— Вот черт. — Макс бросает раскраску и бежит наверх по старой лестнице, готовой развалиться под ее ногами. — Скульд! Вы слышите меня?
Фонарь бьет в лицо ярким светом; в комнате не остается времени — оно боится огня, и если бы Макс носила наручные часы, то стрелки бы замерли.
— Скульд, я знаю, где ваш сын, — говорит она чуть громче, чем обычно. — И, кажется, он жив!
*
Хлоя бросает взгляд на циферблат — ей показалось, что она провела в душе целую вечность, но на деле прошло меньше… минуты?
Прайс берет маленький пластиковый аппарат в руки, трясет его, пожимает плечами; с мокрых волос капает вода, стекает по острым лопаткам, щекочет поясницу; Хлоя шлепает к столу, ищет батарейки и вставляет новые. Красными цифрами на экране загорается «16:15».
Бурлит кофейник, стукает чашка о стол, доливается молоко; бросается щепотка специй; Хлоя забирается на подоконник — дневной город сер и скучен; и парамедик обводит пальцем криво накорябанные слова «Здесь была Макс».
Удивительно, как они еще не стерлись.
Макс говорила: облака — все, что угодно, но только не небо; сравнивала их с сахарной ватой, с подтаявшим мороженым, с молочной пенкой, с нежными сливками; и Хлоя всегда отвечала, что так думают дети; а Макс спорила — так думают творческие люди, фотографы, художники, поэты; и Прайс откликалась, мол, я не творческий человек, но я могу тебя забинтовать с ног до головы за минуту, хочешь?
А потом Макс серьезно повернулась и нахмурилась. Небо, произнесла она на выдохе, это Бездна с другой стороны.
Хлоя выдыхает плотное кольцо густого дыма.
Время умеет стягивать раны безразличием.
Хлоя курит одну за другой и вспоминает, как Джастин на одном из вызовов — они помогали людям, пострадавшим от огня, — сказал ей, закончив бинтовать очередного пациента:
— Я вот смотрю на все это и думаю: а на самом-то деле все эти пожары создаем мы сами, только каждый горит по-разному. Кто-то предпочитает тлеть, кто-то — вариться, кто-то молится, кто-то погибает; а кто-то вообще как Бен — он будет греться даже в такой ситуации. Только, знаешь, Прайс, конец будет один — мы все вместе, дружно так, задохнемся. И херовее всего, что сами по себе. Так что лучше уж сгореть всем одинаково, по причине, скажем, чьего-то холода.
— Погибнуть, чтобы согреть? — уточнила Хлоя, слегка опешив от таких рассуждений: пожар, разразившийся в жилом доме, ну никак не вязался со словами Уильямса.
Джастин молча кивнул.
Хлоя вообще любила все эти тирады Джастина: иногда он говорил такое, от чего волосы становились дыбом.
Например, считал, что лучше не иметь имени; говорил, что ему легче жилось бы безымянным, не привязанным ни к чему, безликим, тенью, незаметной вибрацией воздуха; мол, уехал бы в горы, зажил бы как монах — медитации, гармония, душа и тело, потоки ветра, зеленый чай; а не понравилось бы — так я бы выбросил все это и сбежал, и кто бы меня там вспоминал? А вот так, смотри, у меня и имя есть, и паспорт, и место жительства, и я весь такой взрослый мужик, самостоятельный, ответственный, вечно кому-то что-то обязанный.
Ну нахер, говорила Хлоя, ты мне голову забиваешь всякой ерундой, тень ты чертова, марш работать, вон надо заправиться.
Ни черта ты не понимаешь, обижался Джастин, ты вся вот такая яркая и заметная, ограниченная рамками и пространством; и тут же ойкал: Хлоя тыкала его кулачком под ребра; замолчи, ограниченный, пока я тебя не послала мыть машину вручную.
И они смеялись, хохотали и хлопали друг друга по плечу, и вокруг было так тепло, и близилось лето, и все, что происходило, можно было брать и складывать в конверт, носить с собой, потому что всю свою жизнь она мечтала, чтобы было вот так.
Сегодня ее седьмая секунда приближается слишком быстро.
Сухие волосы, чистая футболка, джинсы; Хлоя замазывает синяки под глазами, звонит в клининг — да, здравствуйте, мне нужно убрать квартиру, вычистить, вылизать дочиста, мне нужно, чтобы не было ни пылинки, потому что так любила Макс, убрать бутылки, вынести мусор, собрать вещи; я доплачу за срочность.
Они говорят: ожидайте в течение часа.
Хлоя смотрит на часы.
16:15.
Комментарий к двадцать один. Здравствуйте!
Да, главы выходят реже и получаются меньше; так вот получается, и я прошу у вас прощения за это.
Эта глава – осколки мозаики, крути и верти их, как хочешь, а все равно собрать воедино пока еще нельзя.
До финала – три главы, включая эпилог, но исключая бонус; до отпуска – двадцать дней, и я счастлива, что вы все у меня есть. Люблю вас!
соскучившаяся по отзывам,
Инсайд.
====== двадцать два. ======
Комментарий к двадцать два. Soundtrack главы: тонна сирени – тик-так (на слова Джио Россо)
Осторожно! Отсутствие обоснуя, мистика во всей красе, арт-хаус и стекло.
Вот город пустой встречает весну,
и сердце стучит не в такт.
Беги без оглядки, ищи свою суть.
Ты слышишь?
Тик-так.
Тик-так.
Хлоя разбивает все часы в доме — больше от бессилия, чем от ярости; Колфилд и ее повернутое время вновь врываются в ее жизнь без разрешения и стука; Прайс не знает, чего еще ожидать, но что-то подсказывает ей: поломанные, зависшие, остановившиеся часы — только начало.
Она натягивает куртку, в спешке кидает в рюкзак кошелек, сует в карман телефон, сигареты и какие-то бумажки, вдруг ставшие важными, хватает ключи от «Форда» и выбегает на улицу.
Люди двигаются так же, как обычно, — торопясь или медленно прогуливаясь, разговаривая между собой, заказывая кофе в булочной, проезжая мимо Хлои на велосипедах или машинах; Уилламет по-прежнему глубокий и синий, с волнами и ветром, приносящим с собой запах выпечки и нагретого асфальта.
Ничего не меняется; разве что все часы синхронно показывают 16:15, и Хлою бросает в дрожь; чертова мистика, ругается она, чертова Колфилд, чертово время.
На другом конце штата Макс чувствует дрожь земли у себя под ногами: старый-новый маяк ходит ходуном от ветра, и ей кажется, что он вот-вот рухнет. Макс спешно выбегает из дома под крупные капли дождя — наверное, ей уже стоит к нему привыкнуть, но каждый раз, когда Колфилд чувствует капли у себя на коже, ей хочется броситься со скалы: они едкие, ядовитые, словно отравленные каким-то неизвестным ядом.
Макс мечется; размягченная земля противно чавкает, когда она спотыкается и падает, ударившись подбородком; ссадины сразу же начинает щипать, ладони обжигает болью, но Колфилд быстро поднимается, боясь дать дождю застать себя врасплох еще раз.