Ей нужно разыскать Скульд, чтобы зажечь маяк.
И неважно, что они обе знают, что ни один корабль никогда не увидит его свет; время обожает дождь, свинцовые тучи — его семья, его отродье, его радость и пища; чем яростнее дождь, тем сильнее время становится; и в такие моменты даже Макс, сколько бы она ни вскидывала ладонь и не велела ему покориться, не может его приручить.
Но она пытается — до крови из носа, до головокружения, до алых пятен на розовой, с ланью, футболке, она пытается сделать хоть что-нибудь, что поможет отсрочить неизбежное.
Время бунтует и встает на дыбы; оно никого не слушается — и уж тем более не собирается отступать от содеянного ради какой-то сломанной девочки с вытянутой, словно в умоляющем жесте, рукой.
Давай же, думает Макс, и плечо затекает от постоянного напряжения; давай же! — велит она, и колени опасно подгибаются, но падать и вставать у нее нет сил, поэтому она зарывается кроссовками в податливую землю и стоит так, не сгибая спину.
Она знает: согнуться — значит проиграть.
*
Хлоя безуспешно набирает все номера, которые забиты в телефоне, а потом и остальные — по памяти, но ни девять-один-один, ни Энджел, ни босс, ни даже (о, проклятая гордость!) Колфилд не дают ей ни гудка. В трубке слышится только тишина и треск, мимо проносятся люди, мелькают дома, кто-то смеется, перебегает дорогу на красный; но радио молчит — и каналы новостей тоже.
Хлоя едет на запад, бесконечно нажимая на гудок своего «Форда», слыша ругательства и проклятия вслед, но ей все равно — если времени нет, значит, нет и людей, нет и последствий.
«Форд» делает последний поворот и останавливается перед парковкой парамедиков; Прайс вылетает из машины, даже не закрывая двери, и бежит в гараж.
Жизнь бурлит здесь даже днем, когда смены в самом разгаре: вот отъезжает «десятка», приняв очередной вызов, вот «тройка» опять что-то делит с «восьмеркой», а вот Майкл строит «седьмую» перед тем, как заступить на дневную.
Майкл?..
Брелок с сигнализацией от машины выпадает из ее рук.
— Майкл? — одними губами произносит Хлоя.
Он пока еще ее не слышит: Хлоя слишком далеко, а Майкл продолжает читать инструкцию; и Прайс различает в его голосе командные нотки, по которым она так скучала.
Она подходит ближе — люди вокруг ничего не замечают, даже не смотрят в ее сторону, словно она невидимка, но Хлою это не волнует; все внимание сосредоточено на людях, стоящих перед Майклом.
В воздухе пахнет сырой землей и горькой полынью, и Хлоя чувствует себя так, будто оказалась на кладбище; мир вокруг перестает быть громким, словно кто-то убавил звук, резко повернув катушку радио.
— Что за…
Хлоя словно шагает в невидимое кольцо — ведьминский круг, дьявольский обряд, застывшее время.
Четыре пятнадцать.
Время, когда все умерли.
Вставшее. Недвижимое. Оцепеневшее время.
Хлоя помнит, что часы на башне университета показывали четыре пятнадцать, когда они въезжали в ворота; она помнит каждую деталь, каждый увиденный ею кирпичик, каждое слово, каждое свое действие.
Но они стоят перед ней. Мертвецы, носимые ею под курткой, выхоленные сотнями утр, живые, настоящие, в форме с вышитой серебром «А7»; и у Бена по привычке дрожат руки, но она смотрит не на него.
Джастин, такой счастливый, в старых очках с поломанной дужкой, внимательно смотрит на Майкла и кивает в такт словам, а потом отдает листок; и Хлоя знает, что там: про машину, нужно поменять колесо, заправиться, а еще одна из аптечек наверняка полупустая…
У Хлои внутри все леденеет; знает, чувствует, что где-то рядом ходит смерть — и истертые временем суставы начинают ныть, а ноги сами несут обратно ко входу, но Прайс просто не может взять и уйти.
Не сейчас. Ей нужно еще немного времени.
Все границы реального мира стерты. Все, во что она пыталась верить, разрушено одной девчонкой в выцветшей серой джинсовке с потертыми рукавами. Хлоя больше не думает так, как думала еще вчера, ложась спать; она больше не проводит черт, не вырисовывает невидимые защиты белым мелом, не ограждается от мира. Она просто принимает все это — как данность, как слабость, как порыв.
Она разберется потом; она обещает, заверяет себя, она обязательно разберется, что происходит; но сейчас они все еще разговаривают; и Хлоя знает, что это будет длиться вечность; выстроенные в ряд, все как один родные до боли люди.
Медь в глазах Джастина отливает золотом, и Хлоя обнимает его первым, вздрагивая всем телом, сдерживая отчаянный крик, когда его теплая широкая ладонь касается спины — как когда-то, давным-давно, когда он был еще жив.
Мертвецы, из которых она состоит, узнают ее — и замолкают.
Кто-то хлопает Прайс по плечу, кто-то сжимает ладонь, кто-то треплет волосы, а Хлоя стоит, вжавшись в Джастина, вдыхая его запах — больничных лекарств и чистого постельного белья, — и плачет.
Он молча вытирает слезы, щелкает ее по носу, шевелит губами — беззвучно, но Хлоя понимает, что он говорит: не плачь, не плачь, не надо, еще рано; и Прайс только прижимается к нему еще сильнее, комкая черную ткань формы в кулак, бессильно обмякая в его удивительно горячих руках.
Прорвемся, безмолвно шепчет Джастин, ты только держись, ты же у нас сильная, у всех нас; и снова — прикосновения, слова без звука, золото-медь, черная ткань; Хлоя повторяет: «Я не могу, я больше не могу», — и становится ощутимо легче, будто кто-то вынул из позвоночника стальной меч и она стала обычной, самой простой, такой же, как все.
Слабой.
Надежный щит маски трескается и ломается — против смерти он бессилен; и Хлоя чувствует, как ее кожу ласкает ветер — переменчиво-утренний, как в их любимые смены, когда они — семерка отчаянных ребят, готовых ввязаться в любые войны, — собирались и пили кофе.
Ей всегда говорили, что семью нельзя выбрать; но у Хлои получилось — и этот выбор был верным; и она сражалась за них, шла за ними, она была с ними, потому что иначе было просто нельзя; потому что она сама так хотела.
Семью нельзя выбрать. Но вот ее — стоят, обнимая, прижимая к себе, и миг длится вечно; в огонь и воду, сквозь медные трубы, прорываться вперед без боя.
И отчаянно, изо всех сил, тянуться сквозь время.
Даже смерть не избавит их друг от друга.
Шестнадцать пятнадцать, говорят все часы вокруг нее, шестнадцать пятнадцать.
Но даже стоящее на месте время имеет конец.
Хлоя обнимает каждого; вне часовых поясов, вне места, вне всего мира, в крошечной точке несуществующей вселенной она прижимается к ним; и время позволяет ей перенестись в те моменты, когда они были по-настоящему счастливы.
Последние крупицы надежды тают с каждым шагом обратно, и Хлое безумно хочется остаться с ними навсегда, но она подавляет в себе это, краем растянутой футболки вытирая слезы.
Ее время еще не пришло.
Уже у выхода, толкая тяжелую дверь, она не выдерживает и оборачивается.
Они стоят так же, как и несколько минут назад: полукругом, в центре Майкл, на которого обращены все взгляды.
Все, кроме одного.
Джастин не сводит с нее глаз, а потом улыбается и шепчет, и каждое слово отзывается в сердце Хлои:
— Мы всегда будем тебя любить.
*
Макс доползает до дивана и валится на жесткую обивку, прижимая ладони к носу, из которого рекой хлещет кровь; осознание того, что она выиграла первую часть битвы, со временем придает ей сил — их хватает на то, чтобы обыскать весь дом и маяк, ломануться в закрытые двери, удостовериться, что Скульд нигде нет, кое-как добраться до большой комнаты и упасть.
Время, злое, недовольное, раздразненное, черным шипящим котом притаилось в углу, ожидая своего выхода, и Макс, абсолютно не готовая к борьбе, закрывает глаза, наслаждаясь передышкой.
Отсутствие осознания, что происходит; боль, поселившаяся в голове; запах крови и ее привкус во рту; комья земли, налипшие на одежду; Макс тяжело дышит, пытаясь набрать в легкие побольше воздуха.