Колфилд движется, словно в стеклянном сне — здесь нельзя выдохнуть или вдохнуть, нельзя раскрыть рот, нельзя вырваться, рвануть в черноту над головой; здесь, на глубине, на неестественно светлом кладбище кораблей Макс чувствует себя беспомощной и слабой, словно кто-то высосал, выпил из нее всю силу. Время, до этого лазурными частичками осевшее на коже, стекает по рукам, как вода.
Вода в воде.
Время во времени.
Сегодня бездна держит Макс в одиночестве; и сколько бы она ни плыла, сколько бы ни цеплялась босыми ногами за удивительно сухое дерево кораблей — все тщетно; она пустота в своей константной бесконечности. Пустое место. Секундное содрогание воды. Форма, которую нельзя поймать.
Макс не понимает эти сигналы; бездна старше ее в тысячу раз, и маленькой, беззащитной девчонке не разгадать ее загадок; оттого она усаживается на остатки грот-мачты и ждет, свесив ноги вниз.
До момента, когда в потемках воды Макс может разглядеть белоснежную высокую фигуру, кажется, проходит вечность.
Вода вокруг вибрирует и урчит, когда Макс тянется руками навстречу и с силой отталкивается от мачты; кончики пальцев касаются холодного лица. Сейчас обычно закрытые глаза Хлои кажутся распахнутыми, но бесцветными; Макс тщетно вглядывается внимательнее, надеясь увидеть родную синеву в них; а затем и вовсе прижимается к чужим губам своими, словно пытаясь почувствовать тепло.
Бездна ласково шепчет ей на ухо глушащие сознание слова на незнакомом языке.
Притягивает их ближе, заставляет пальцами зарываться в синие пряди; под этой толщей воды они кажутся невесомыми, парящими. И когда ледяное кольцо некогда родных рук сжимается вокруг Макс, Колфилд льнет, ластится к холодной груди. Хлоя отстраняется всего на секунду — лишь для того, чтобы прижаться губами к ее шее; прикоснуться ими к тонкой холодной коже, задеть бьющиеся жилки, пока руки Макс скользят ниже, отчаянно сжимая ее плечи.
Бездна обнимает их обеих, сталкивает, сжимает, заставляя чувствовать крупинки чего-то дикого, неосознанного, неизведанного; здесь, на глубине, все другое, и даже Прайс другая, без своих шрамов и родинок, идеально белокожая, такая же хрупкая, как и Макс.
Все так странно, и в то же время правильно; ей хочется, чтобы прикосновения не заканчивались. Прайс читает ее мысли — неподвижные веки с причудливыми узорами подрагивают, и радужки начинают наполняться цветом. Хватка ослабевает, а потом и вовсе разжимается, и Макс чувствует, как узкие ладони обжигают ее плечи волной холода, проводят по груди вниз, словно пытаясь что-то написать на теле; тонкие полупрозрачные пальцы обводят ребра самыми кончиками, и по обнаженным телам обеих пробегают электрические разряды.
Бездна добра к ней; бездна благодарно отступает, давая сделать крошечный вдох, ощутить заполненность самой себя, позволить сделать что-то невероятное.
В низу живота все скручивает, когда длинные пальцы мягко очерчивают выпирающую тазовую косточку; Макс на секунду отстраняется от Прайс и отчаянно, беспорядочно целует щеки, нос, подбородок, губы, не оставляя ни малейшего участка холодной кожи без внимания.
Бездна позволяет ей стать чуточку ближе.
Хлоя кладет ладонь на ее поясницу, и Макс приоткрывает губы; всего на секунду их ноги переплетаются, после чего Колфилд обхватывает чужое бедро своими. Пальцы судорожно сжимают синие пряди, и Макс прижимается лбом к ледяной шее, жадно вдыхая пузыри воздуха. Холод сдавливает грудь; и изначально плавные, медленные движения становятся резче; у Колфилд сбивается дыхание, тело требует тепла, но она все крепче жмется к гладкой коже.
Макс знает: это последний раз, когда она здесь, больше она не опустится на глубину, не увидит ярких кораллов, не сбежит от времени; она чувствует это каждой клеточкой тела, а затем мозг
будто взрывается, распадается на миллионы частиц; зубы неосознанно впиваются в чужое плечо, и Макс чувствует, как ее резко бросает на Хлою потоком воды.
Все случается слишком быстро; в позвонках загорается болезненный огонь, спина Хлои налетает на рифы, и Макс слышит оглушающий хруст. Ребра Прайс выворачивает, острая грудная клетка трещит, ломаются кости, в момент прорывая кожу.
Макс слышит, как из открытого рта Хлои вырывается крик, и ее бросает в дрожь, как только она вспоминает, что это значит; а Прайс изгибается, врастает в скалу, и острые яркие кораллы пробивают ее плоть, образуя цветы на белых фарфоровых костях; и Макс закрывает рот ладонями.
Уже поднимаясь с кровати, с содранным от крика горлом, с сумасшедшими глазами, с длинными царапинами на руках, она смотрит на Хлою Прайс, стоящую перед ней в оцепенении, и произносит не своим голосом:
— Бездна — это ты.
*
Хлоя находит Макс в самой большой комнате маяка, дверь в который оказывается незапертой; Скульд нигде не видно, а Прайс не тратит время, чтобы ее искать, — бьющаяся в агонии, запачканная кровью и землей, бледная-бледная Макс волнует ее куда больше.
Хладпакет ко лбу, мокрым полотенцем протереть лицо, вытереть-обработать руки, быстро перебинтовать поцарапанные ладони, наклеить пластырь на щеку — и откуда только там порез? — прижать руки к дивану, не давать сломаться, согнуться, перекрутиться. Хлоя знает, что делать.
В конце концов, она врач.
Макс успокаивается, обмякает в ее руках, и Хлоя видит, как ее лицо снова приобретает цвет, как выравнивается ритм сердца; как ей становится ощутимо легче. А потом Колфилд резко встает и сухими, бескровными губами, глядя в глаза Хлои, произносит:
— Бездна — это ты.
И Прайс, умеющая хранить самообладание в любой ситуации, только пожимает плечами: мало ли, что может сейчас сгенерировать воспаленный разум Макс; бездна так бездна, бывало, ее называли и хуже.
У Макс горящее лицо, влажные глаза и хаотично двигающиеся руки, она всхлипывает и тянется к Хлое, прижимая ту к себе, тыкаясь носом в ее ключицу.
Хлоя пахнет для Макс сном — теплым и спокойным, таким, каким она его помнит, когда тело к телу — и спать сутками, ни о чем не думая; Макс напоминает Хлое отчаянный клубок несбывшихся желаний; и Прайс путается в своих чувствах, а потом забивает на это, потому что сейчас самое важное — разобраться со всей чертовщиной, которая происходит.
А поговорят они потом.
Если у них будет время.
— Ты видела Скульд? — Хлоя гладит каштановые прядки Макс.
Колфилд качает головой, все еще не отрываясь от нее.
— Знаешь, что нам делать?
Макс шепчет ей в плечо, чуть сиплым голосом, все еще дрожа от вцепившейся в нее бездны:
— Убивать время?
— Предлагаешь маяться дурью? — удивленно фыркает Хлоя, а потом за секунду становится серьезной: — Ладно. И как нам это сделать? Размахивать ножом во все стороны?
Для Прайс игра все еще остается игрой — она верит, но недостаточно, и благодаря ледяной голове держится куда дольше, чем Макс, которая почти сдалась.
Потому что Прайс знает, что такое секунда.
А Макс — нет.
Макс никогда не видела, как умирают люди, хватаясь за мгновение, которое может стать спасением; она только рушила — непроизвольно, неконтролируемо, но рушила и никогда не смотрела в глаза тем, кто поднимал руку, ища в ней не разруху — спасение.
Хлоя прижимает Макс к себе, словно тряпичную куклу — обмякшую, беспозвоночную, мягкую и податливую; Колфилд льнет к ней, ища последние нити спасения; они обе сидят на диване, и мир вокруг них сужается, давая минутную передышку.
Скульд едва слышно заходит в комнату — костлявая старуха, поседевшая, постаревшая за то время, что Хлоя ее не видела, закутанная в черную шаль; садится в кресло, закуривает трубку — и едкий дым стелется по деревянным балкам потолка; и говорит — в пустоту, не обращая внимание на жмущихся друг к другу Макс с Хлоей.
— Мне было пять, когда оно пришло в наш дом; забрало мать и сестру, оставив меня одну. Мне было девять, когда оно стало подчиняться, вернувшись, разбив стекла, уничтожив цветы, мои пионы, что я выращивала для могил; еще тогда я дрожала и не сводила с него глаз, а оно говорило мне, что мира не существует, что важно только время; оно брало меня за руку, мы ходили смотреть зарю — и возвращали ее к закату; все помню, как молила отпустить, а оно не могло, не хотело, выбрало меня, значит, и мои пионы; мы прожили вместе сорок семь лет, а потом оно ушло, как уходили все те, кого оно убивало, оставило мне только память да пионы, что вечно цветут.