— Ну что, Цой, надоело у печки сидеть, устал, бедняжка? Давай разомнись!
— Да вы и так хорошо справляетесь! — Несмотря на типичную корейскую внешность, он чисто и правильно говорил по-русски, без малейшего акцента. Среднего роста, пропорционально сложенный и физически развитый, он чем-то выделялся среди других.
— Вот у нас гвозди кончились и на складе нет. Не мог бы ты достать?
— Цой все может, сколько надо?
— Ну хотя бы ящик, достанешь — до конца дня свободен!
Менее чем через час у нас был ящик гвоздей.
На следующий день мы решили изменить технологию работы. Сколачивали щиты внизу в цехе, а поднимали их с помощью блока.
Все работы по этому цеху мы выполнили до окончания рабочего дня. Я дал бригаде отдохнуть, а сам отправился в контору.
Офанасов встретил вопросом:
— Завтра, к концу дня, сумеете закончить работы по цеху?
— Уже закончили.
— Как «закончили»? Не может быть! А я начальству обещал, не раньше чем завтра... Ну, молодцы!
— Мы-то молодцы, а как насчет трех зачетных дней для особо отличившихся?
— Готовь список!
Все, кого я включил в список, получили зачет — три дня за один день. Вот высшая награда в неволе и угнетении — одно обещание свободы, только мысленное приближение желанного мига освобождения. Этим манком пользовались постоянно — оказывается, как просто: лишить человека свободы, а там манить, манить этой призрачной узывностью, манить и затягивать удавку подчинения.
Постепенно Цой стал моим верным помощником, но от бригадирства отказывался наотрез:
— Я не сука. Честной вор здесь командовать людьми не станет, — сказал он, как смазал мне по роже.
— А чего ж ты тогда на крышу полез? — воткнул я ему в отместку.
Теперь чесался он:
— Знаешь, интересно было посмотреть, как вы оттуда лететь будете.
— Ну, мог бы и снизу посмотреть...
Начальство не спешило отозвать меня обратно в контору, и я продолжал руководить участком. Понадобилось «опять срочно» усилить фундамент под оборудование. Бетон, целую машину, привезли с большим опозданием, к концу смены. Вывалили прямо на снег, у дороги. Бригада уже собралась идти в лагерь. Отложить укладку нельзя — бетон ждать не будет: застынет, окаменеет.
Я подозвал Цоя.
— Что будем делать?
— Отпускай бригаду, инженер, останутся четыре человека.
— Да разве вы четверо управитесь?
— Это не твоя забота. Бетон будет уложен. Или ты перестал мне верить?
Бригада ушла в лагерь. Цой разделся до пояса, трое остальных последовали его примеру. Только бегом, двое носилок, при морозе не меньше чем в тридцать градусов — с улицы в цех, без остановок. Это надо было видеть! Перевели дух только тогда, когда весь бетон был уложен в опалубку. На завтра я дал им полдня отдыха. Получилось так, что как раз назавтра Офанасов решил проверить, как идет работа, и... И наткнулся на этих четверых. Устроившись в укромном уголке цеха, они, конечно, играли в карты. Офанасов стал на них кричать, обозвал негодяями, бездельниками. К нему подошел Цой и спокойно сказал:
— Не кричи, начальник. Нам разрешил инженер...
Офанасов не дал ему докончить, взорвался еще больше:
— Какой инженер? Я здесь начальник! Немедленно отправляйтесь на свое рабочее место!
— Вам же сказали, нам разрешили, — снова повторил Цой.
— Молчать! Жулье проклятое. Вон отсюда!
Цой схватил лопату и пошел на Офанасова; тот попятился к двери, выскочил на улицу и побежал прочь. Все повторилось так же, как с Птахиным в день моего прихода на участок. Хорошо, что Офанасов быстро смылся, — Цой раскроил бы ему череп.
Скоро из конторы за мной прибежал посыльный. Офанасов набросился на меня:
— Безобразие! Превратил участок в бандитский притон!..
Только после того как я рассказал ему о вчерашней укладке бетона, он поутих.
В системе ГУЛАГа уголовники, осужденные на небольшой срок, и «бытовики» считались, как я уже говорил, «социально близкими». Они по сравнению с «контриками», осужденными по 58-й статье, находились на привилегированном положении. Из них состояла лагерная элита — нарядчики, бригадиры, писаря, дневальные, повара, заведующие баней, хлеборезкой, клубом, — словом, все те, кого мы называли «лагерными придурками». Многие из них имели пропуска на выход из зоны и бесконвойное хождение по городу.
Кстати, один из таких «социально близкий», заведующий хлеборезкой и по совместительству дневальный «кума» (оперуполномоченного), в течение длительного времени воровал хлеб и недодавал его заключенным.