Я написал его портрет. Это очень растрогали фрау Тишлер. Она стала называть меня «маин зон» (мой сын). Портрет был помещен в рамку и повешен на самом почетном месте.
От фрау Тишлер я узнал, что на одном из здешних кладбищ похоронены русские военнопленные Первой мировой войны. Мне захотелось посетить их могилы. Незадолго перед моим отъездом мы с фрау Тишлер отправились на это кладбище. По иронии судьбы, оно находилось рядом с загородной резиденцией династии Круппов, известной, как «вилла Хюгель». Сам основатель династии уже давно отбыл в «лучший мир», и его преемником стал зять, фон Боллен. Вилла, трехэтажное здание старинной постройки, была огорожена невысокой легкой оградой. А рядом — недлинный ряд могил — фамильное кладбище. В конце его я увидел то, что искал. На надгробных каменных досках четырех или пяти крайних могил можно было разобрать наполовину стертые имена и фамилии русских, похороненных здесь в 1915—1916 годах. К сожалению, запомнилось лишь одно из них — Иван Хоробров.
Трудно было поверить, что такое почтение к усопшим врагам могло быть в Германии всего лишь четверть века назад. В эту войну от сотен тысяч пленных, умерших в фашистских лагерях, оставался лишь пепел. И больше ничего.
Прежде чем покинуть поверженный в руины промышленный Эссен, я решил еще раз взглянуть на это гигантское пепелище. И, конечно, на то место, где находился наш лагерь, где я чудом уцелел во время январской бомбежки. Поскольку трамвайное движение не было восстановлено, я рискнул отправиться туда на велосипеде.
Картина, которая представилась мне, напоминала мертвую зону. Справа и слева, там, где в ту ночь все горело и взрывалось, теперь возвышались горы битого кирпича, обломки бетона и искореженного металла. Не видно было ни одного уцелевшего здания. И никого, кто пытался бы расчистить завалы. Все как будто бы вымерло. Лавируя между развалинами и обломками, я добрался до места, где был наш лагерь, и не увидел ничего, кроме тех же руин и торчащих из них обугленных досок. Такие же руины виднелись на месте, где стояли заводские корпуса и где меня ранило в голову. Немного отдохнув, я отправился в обратный путь. Проезжая перекресток, неожиданно для себя свернул налево (будто кто-то за меня повернул руль). Проехал немного и сообразил, что надо было двигаться прямо, никуда не сворачивая. Едва успел развернуться и поехать обратно, как услышал сильный взрыв. Подкатил к перекрестку и увидел, что улица, по которой должен был ехать, заполнена дымом и пылью — взорвался «блиндгенгер» (авиационная бомба замедленного действия). Неизвестно откуда возникший полицейский устанавливал ограждение вокруг огромной воронки... Кто дернул меня за руку? Почему я повернул влево и не поехал прямо на взрыв?..
Иногда меня навещал Гюнтер. Во время одной из встреч он сообщил, что решено направить меня в Вену. У товарищей из эссенского подполья установились контакты с одной из групп австрийского движения Сопротивления.
Я не стал расспрашивать Гюнтера, было ли это решение согласовано с нашим разведцентром, связь с которым прервалась после гибели Эрнста. Здесь, в условиях жесточайшей конспирации, задавать вопросы было не принято.
Гюнтер передал мне документы на имя Вальдемара Витвера, демобилизованного из вермахта по ранению, и письмо на бланке гауляйтера Рура в управление высшими учебными заведениями Вены с ходатайством о поступлении на архитектурный факультет Высшей технической школы. При этом он пояснил, что версия о переезде в Вену для учебы представлялась моим товарищам достаточно правдоподобной, а положение студента давало некоторую свободу действий. Справка о демобилизации из вермахта подтверждалась действительными ранениями, а заметный шрам на голове позволял затягивать паузы при разговоре, как это бывает у контуженных, давала возможность в случае необходимости ссылаться на провалы в памяти.
Кроме документов и железнодорожного билета Эсен—Вена, Гюнтер устно передал содержание моей легенды, которую я должен был хорошо запомнить.
Фрау Тишлер и слышать не хотела о моем отъезде, но война продолжалась и я не принадлежал себе.
Апрельским утром 1943 года, с небольшим чемоданом в одной руке и тростью в другой, я подошел к железнодорожному вокзалу. Он чудом уцелел и выглядел довольно странно среди сплошных руин. Прежде чем пройти на перрон, я внимательно осмотрел пространство позади себя, отраженное, как в зеркале, на внутренней стороне плоских стекол моих темных очков. Этот прием давал возможность, почти не поворачивая головы, видеть все, что происходило вокруг. Ничего, похожего на слежку, не обнаружил. Неразрушенное здание вокзала и кусты цветущей сирени казались неестественными среди нагромождений обломков прилегающих зданий. Слабый аромат сирени тонул в отвратительном запахе смеси светильного газа и разлагающихся под руинами трупов.