В три часа, когда раскаленное солнце стояло почти над головой, залезли в шлюпку и остальные. Все очень устали, продукты затонули, хотелось пить, но на лицах матросов радость: можно плыть к родным берегам!
— Куда идем, старшина? — спросил Платонов, вставляя весло в уключину.
— В свой полк, — властно сказал Булатов и махнул рукой на восток.
— Ни корки хлеба, ни воды…
— Разговорчики! — прикрикнул Булатов.
И опять мерно вздымаются весла, и опять волны неохотно расступаются перед шлюпкой.
Пить… Хотя бы глоток воды… Но весь запас воды — одна фляга. Одна фляга на четверых… А сколько дней еще придется плыть?
Булатов смотрит на солнце, окунувшее край своего диска в море, и говорит:
— Есть предложение, товарищи: разговоры о воде и пище считать преступными.
Остальные молча соглашаются.
Оранжевые лучи угасающей зари скользят по голубоватой глади.
Булатов управляет шлюпкой. Шлюпка, плавно покачиваясь, то проваливается между волн, то карабкается на очередной водяной холм. Порой Булатову кажется, что еще мгновение, и волна перехлестнет через борт, затопит маленькое суденышко.
Булатов взволнован красотой ночи, ему хочется поговорить, и он просит:
— Ты бы, Женя, рассказал нам о себе… Как артистом стал.
— Длинная история, — неохотно отвечает Платонов.
— Не ломайся, Женька, — говорит Казатини.
— Отец у меня артист… Ну и меня увлек на этот путь… Окончил я консерваторию, три года пел в театре, а потом война… Давайте, я вам лучше спою.
Платонов слегка откашлялся и тихо запел арию князя Игоря. Сперва тихие, словно издалека доносящиеся звуки, с каждой минутой становились все громче, мощнее, казалось, наполняли дремлющее море страстной тоской.
Булатов почувствовал, как спазмы сдавили его горло. Он опустил голову и уже не мог сдержать своих слез.
А на корме бледный как мрамор стоял Платонов. Его горящие глаза были устремлены вдаль и, казалось, он видел все, о чем пел. У его ног, сжав руки коленями, сидел Казатини, непривычно неподвижный и молчаливый.
Бесшумно скользит шлюпка. Вода, падая с весел, кажется алмазной пылью.
Серебристая лента, сверкая фосфорическим блеском, стелется за кормой, постепенно становясь все уже, и теряется среди моря.
Долго еще пел Платонов, долго, еще его голос метался над волнами. Но вот замолчал певец.
— Как в театре, — восторженно говорит Тринько.
— Консерватория! — многозначительно поясняет Казатини.
Переговариваются тихо, как будто боятся спугнуть мирную тишину. Наконец, все умолкают. Раздается лишь ритмичный стук уключин.
— Товарищи, спать, — хрипловатым баском приказывает старшина.
Платонов и Казатини послушно ложатся на дно шлюпки.
Булатов и Тринько гребут. Для них — три часа молчаливой вахты. И опять тревожные мысли наваливаются на Булатова. Он думает о том, правильно ли взят курс? Сколько времени выдержат люди без пищи и воды? Не налетит ли шторм?
Особенно волновал его Платонов. Булатов понимал, что этот человек, полный, с седеющими висками и не по годам морщинистым лицом, физически слабее всех. Он уже и сейчас чаще других просил пить.
Утро. Ослепительный диск солнца лениво поднялся из воды. Куда не кинь взор — не за что уцепиться глазу. Только по бирюзовому куполу неба лениво плывут белоснежные шапки причудливых облаков.
А есть чертовски хочется…
— Твое призвание, Женя, петь в ресторане. Ты способен нагнать такую тоску, что любой святоша надрызгается. На что уж наш старшина железный человек, да и тот рыдал как на похоронах своей бабушки, — шутил Казатини.
— Брось врать, — смущенно улыбаясь, бросил Булатов.
— Я и сам ревел как белуга, — продолжал Казатини. — Я плакал… Эх, да что вспоминать!
— Парашютную сумку оплакивал, — сказал Тринько, протирая заспанные глаза.
— Люблю догадливых! Ведь там оставалось четыре поллитровки московской, колбаса, сыр…
— А уговор? — напомнил Булатов.
— Молчу, Вася, молчу…
Казатини разделся и бросился в воду.
— Немедленно вылезай из воды! — строго сказал Булатов. — Самовольничать не разрешено.
— Вася, не понимаю, что за тон? Может быть шагистикой подзаймемся? — ехидничал Казатини, стоя на корме и слегка поеживаясь от утренней свежести.
— Прекратите разговоры! — повысил голос Булатов. — Мы на военной шлюпке и дисциплина у нас…
— Опять, Вася, ударить хочешь? Бей. Я для пользы дела стерплю.
— Ну и свинья же ты, Карпуша! — брезгливо морщась, процедил сквозь зубы Платонов.
— А ты, актеришка, помалкивай!