«Бедняжечка! Тоскуешь ли ты по мне, как я по тебе? О чем думаешь-гадаешь? Как чувствуешь себя на том холодном море, в далеком вражьем краю?»
Не хотелось выдавать себя перед родными, поэтому нечасто давала волю слезам, таила горе в себе и мучилась. Выходила из хаты и делала что-то на подворье. А то и совсем уходила подальше от теткиных глаз. Куда брела грязными улицами, чего хотела – сама не знала, пока однажды не забрела в лес, а по лесу – к тому самому дубу, у которого ждала Божейку. Это ж там, за лесом, Солнцепекская весь, а в той веси должны жить Божейковы родители. Уцелели ли после той ромейской напасти, она не знает. А если уцелели? Мама его не ведает, что случилось с Божейкой, куда он делся… Как же это она до сих пор не пошла и не рассказала?.. Ведь у отца и у матери сердце от тоски разрывается, а еще больше, наверное, от неизвестности, где сын, что с ним, а она молчит. Спаслась, вернулась в родные края и молчит.
Так бы и понеслась, полетела в ту сторону, где Солнцепек. А подумала, какую весть принесет родителям Божейки, и поостыла: нечем ей утешить стариков.
«А что утешит? – сразу же и передумала Миловида. – Неизвестность?.. Как поехал перед Ярилой на праздник, так и пропал. Нет, я должна пойти. Пусть ругают, скажут: „Это из-за тебя!“ Пускай выгонят из хаты, а сказать должна».
Дождалась, пока распогодится, чтобы немного спала с травы роса, сказала тетке, куда идет, расспросила дорогу и подалась в Солнцепек.
Тропа была широкая: не только конем – возом можно проехать. Однако шла все лесом и лесом. Сначала под гору – к дубу и роднику, что бьет из-под его корня. Остановилась, когда пришла к громовой воде, упала перед родником на колени да и стала пить.
– Научи, водица, – попросила, напившись, – дай мне силы побороть печаль свою и отыскать ту единственную тропинку, что приведет меня к моему милому. Ты помогла мне, когда просила тебя перед праздником Ярилы, встретиться с ним, так помоги и сейчас отыскать его в чужом краю, среди чужих людей. Слышишь, водица сладенькая, водица чистая, водица громовая. Прошу тебя, помоги!
И долго молилась, а помолившись, стояла на коленях и ждала. Чего ждала – и сама не ведала. Вдруг обернулась: не стоит ли, как и в прошлый раз, сзади или в стороне ее желанный – Божейко, не говорит ли он, как тогда: «Я здесь, Миловидка! Прибыл, как и обещал»?
Но нет, на этот раз никого кругом, только лес и лес, а в лесу – молчанье и опечаленные поздней порой деревья.
Вздохнула, поднялась на ноги и пошла в долину – туда, куда вела протоптанная в лесу тропка.
Не боялась, что может сбиться с дороги, поселяне говорили: тропинка одна, выведет куда нужно. Шла и шла себе. Когда вышла на поле, засветилась, словно звездочка, которая избавилась от туч: Солнцепекская весь прижималась к лесу цела-целехонька! Небольшая она, но следов пожара не видно.
Не успела вспыхнуть искорка радости в сердце Миловиды, как тут же и угасла.
«Ведь он мог быть на Ярилу дома и не попал бы в плен. Видно, ромеи не добрались сюда, все, кто жил здесь, живут счастливо и поныне… Горюшко горькое, и зачем только она встретилась с Божейкой той ночью? Встретилась бы вот сейчас и сказала бы ему: „Я здесь, ладо, бери меня в жены“. И жили бы мы с тобой в любви и согласии, уверена, что скоро и раны бы душевные затянулись, которые нанесла смерть мамы, отца, всех близких. Потому что люб ты мне. Знаю, жили бы, как голубки, в своем гнездышке. А что без тебя? Что?..»
Так бы и упала на землю, по которой ходил Божейко, и плакала, плакала, пока не изошла бы слезами. Ведь из-за нее все случилось, это она отдала Божейку в ромейские кандалы! Сама выскользнула из вражьих сетей, а Божейку отдала. Что же скажет его родителям? Где взять мужество и силы, чтобы заявиться к ним? Только в сердце. А оно обессилело от ран и тоски…
Недолго искала дом Божейки. Люди подсказали – вот он. А оказалась перед домом, постояла, а потом в дом вошла.
– Поклон вам низкий, хозяйка добрая. Хорошо ли живете?
– Спаси бог. Проходи, если с добром пришла. Не солнцепекская, вижу, – говорила хозяйка, присматриваясь к пришедшей. – Наверное, издалека к нам?
– Из Выпала я.
– Из Выпала? – то ли удивилась, то ли посочувствовала хозяйка. – Из погорельцев, видно?
– Да, тетушка милая, я из погорельцев. Я Миловида Ярославова. А вы Божейкова матушка будете?
Хозяйка не спешила с ответом, смотрела долго, пораженная мелькнувшей догадкой, а уж потом вымолвила:
– Ой, так ты и есть та девка, к которой ездил Божейко в Выпал?
– Она и есть.
То ли боялась, что сейчас на нее накинутся с упреками, то ли вспомнила, как мало было Божейкиных приездов в Выпал, только прислонилась к дверному косяку и голову низко опустила.
И произошло то, на что Миловидка не могла и надеяться. Ведь шла не просто сказать, где сын, хотела успокоить убитую горем мать. А пришлось самой искать утешения. Женщина поспешила к ней, как может спешить только мать, и прижала к себе, не поскупилась на ласку. А обнимая девушку, и сама расплакалась.
Стояли, обнявшись, на пороге, как две вербы у берега, и жаловались друг дружке и утешали одна другую. Когда же выплакали все слезы, хозяйка повела Миловиду в соседнюю горницу, чтобы им никто не мешал.
– Садись, дитя, – сказала словно своей дочери. – Садись и рассказывай, что знаешь.
Ничего не утаила Миловидка, сказала все, что было в мыслях и на сердце, – и как они полюбили друг друга, и как судьба-разлучница разрушила их планы жить в любви и согласии. Но больше всего ей хотелось утешить убитую горем женщину. Да что может сказать? Сама выскользнула из сетей ромейских, а Божейки нет, сама сидит и сыплет слова, словно просо в весеннюю ниву, а его повезли за три моря, он остался среди тех, кого хотели освободить, но не смогли.
Выслушала Божейкова мать Миловидкины рассказы не проронив ни слова. Потом переборола себя и сказала:
– За то, что пришла и поведала, спаси тебя бог. Буду хоть знать, что жив мой Божейко. Горькая его доля, ой горькая! Но живой о живом думает. Будем и мы думать, что не все еще потеряно.
Сидела, кивая поседевшей головой, а мысли унеслись далеко-далеко из дома. Очнулась от дум, когда заметила, что Миловидка собралась уходить.
– А о себе ты ничего и не сказала мне.
– Разве я не говорила?
– О том, что было, – да. А сейчас как? Живы ли родители твои? Здорова ли родня?
Чувствовала, горит лицо, а почему – и сама не знала.
– Нет их у меня, тетушка. Ни родителей, ни братика с сестренкой нет. Все полегли.
И снова боль и печаль отразились на лице матери Божейки.
– Где же ты живешь, дитя бедное?
– У папиной сестры.
– Хорошо ли тебе там? Сыта ли? Не тесно ли?
Девушка застеснялась, ответила не сразу. Сказать, что ей очень хорошо у тетки, не осмеливалась, но и уверять, что плохо, не пристало: ее не обижали и, кажется, не собирались выгонять.
– Может, к нам перейдешь? – предложила мать Божейки.
– А зачем?
– Наша хата уцелела от татей, а в Выпале, знаю, всем тесно сейчас. Вот и переходи, и живи, пока не построишь себе жилье. Смотришь, и Божейко вернется! А почему бы и нет? Один из наших, солнцепекских, был на тех проклятых богами и людьми каторгах. Взяли его ромеи в плен, а из плена запроторили на каторгу. Пять лет плавал, а на шестой повезло: разбил вериги и убежал. Воля, деточка, высокое слово, а желание быть на воле – и подавно. Оно и стены рушит, и горы одолевает.
«Ой, матушка-зоренька! Не так-то легко будет Божейке разбить ромейские вериги», – подумала Миловидка, а вслух сказала:
– Я посоветуюсь с тетей. Если не нужна ей на зиму, то и приду. Вдвоем нам, – прибавила, преодолевая грусть, – не так тоскливо будет ожидать, правда?..
XIII
Пока стояло лето, а в Соколиной Веже находились мать с сестричками, Богданко не задумывался над тем, что делает бабуся Доброгнева. Умывался, как и раньше, студеной водой, может, только старательней, чем до златеницы, промывал глаза и не вытирался – ждал, пока воду солнце высушит. Теперь же, когда мать-княгиня уехала и забрала с собой девчонок-щебетушек, в просторном бабушкином доме ощутимей стала тишина, и отрок невольно прислушивался к ней, ловил каждый посторонний звук.