Кириллу, несмотря на его невнятный протест, помогли влезть на лошадь, подсадили, поправили ноги в стременах, подали поводья.
При посадке слетело с головы сомбреро, нечего было и думать, чтобы поднять его и водрузить на место.
Когда караван тронулся, Кирилл запаниковал, задавшись, как почудилось, важнейшим вопросом конного управления — что такое шенкель? Оглядывал бока лошади, но видел там только свои туфли, вонзенные в стальные стремянные рамки.
Спросить уже было не у кого, и он ругал себя за невнимательность на уроке у главного разбойника.
Благо, лошадь пошла сама. Неопытному наезднику оставалось следить за тем, чтобы не упасть. И первые минуты езды, забыв поводья, Кирилл сидел истуканом с выпученными глазами, вцепившись в луку седла.
Но уже скоро дебютирующий всадник, потребитель утреннего виски, отчаянно решил, что боятся — не ковбойское дело, да и проку от чрезмерной осторожности никакого, будь что будет, — и сразу же, как по волшебству, его тело свободно заколыхалось в седле, согласно природе, гармонии центров тяжести и прочей физики, как предсказал кудрявый лошадиный дока.
Кирилл почувствовал себя гораздо увереннее, появилась возможность созерцать по-новому обступающий его мир, запертый в иных обстоятельствах движения и наблюдения.
Через несколько минут пошли повороты, небольшие спуски, подъемы, и Кирилл ощутил себя настоящим наездником, и уже позволял себе ограничивать свободу Ласки: то прибавлял ходу, то тормозил.
Вдруг он поймал себя на мысли, что управляет лошадью с непонятным доселе чувством, и каждое движение-насилие над животным доставляет ему странную, до этого неизвестную, сладостную боль.
Ласка, хрупкая и вежливая под неопытным наездником, шла аккуратно, словно опрятная девушка, ступая изящными ногами по каменистой земле, иногда, на подъемах и спусках, немного спотыкаясь и скользя копытами.
«Ласка, Ласка!..» — благодарно приговаривал Кирилл, и однажды попробовал, как это делают в фильмах, наклонившись, поощрительно пошлепать Ласку по замшевой шее. Но прикосновение к теплому упругому телу доставило испугавшие его ощущения. Кирилл устрашился того, что в отзыве лошадиных мускулов, оказывается, столько осмысленно живого, человеческого.
И он забеспокоился, заоглядывался, ища выхода из своего неудобного состояния…
Передний наездник профессионально отбрасывал тело назад, спускаясь в глубокий овраг, а пара, лошадь и человек, которая шла сзади Кирилла и Ласки, еще не появилась из-за поворота, загороженного высоким кустарником.
Кирилл решительно потянул повод вправо и даже нетерпеливо стукнул ногой по соответствующему боку лошади, когда Ласка, непривычная к отклонениям от наизусть заученной тропы, замешкалась…
Их бегство осталось незамеченным: они ушли в кусты, и Кирилл еще некоторое время, отпустив поводья, коря себя, поддавал Ласке по бокам, убеждая ее двигаться быстрее.
— Вот здесь, Ласка, мы и отдохнём от всех этих людей. Выпьем, закусим, поговорим! Чем ты хуже нас! — и рассмеялся, довольный своей идеей, ковбой он или не ковбой, в конце концов…
Когда еще выдастся такой прекрасный авантюрный день! Семь бед, один ответ!
В лесочке, возле разлапистой сосны, Кирилл остановил Ласку, попытался лихо покинуть седло, но нога застряла в стремени, и потому он просто рухнул к лошадиным копытам плечами вниз…
Ударился спиной о землю, задохнулся, и потерял сознание
«Наши опасения вскоре стали подтверждаться: через неделю спокойствия опять возникли любовные шумы, все более усиливающиеся, с прежним „ништяк“ и „дура“.
Перестали помогать и мои визиты с чаепитиями. Видимо, Ларисины сожители уверовали, что, благодаря их энергичным превентивным мерам, мы несколько охладели друг к другу, и мои ночевки в их комнате им уже не грозят. Афанас „обнаглел“ настолько, что уже опять ходил перед Ларисой небритым, в старой майке, почесывая живот, не обращая на нее особенного внимания. Образно говоря, мимозы завяли.
— Может быть, мне остаться у Ларисы? — робко предложил я на очередном штабе, и быстро пояснил смутившейся Ларисе и вспыхнувшей супруге: — Полежать, с краешку, отвернувшись…
На это предложение жена отреагировала быстро, коротко и понятно, поднеся свой крепкий кулачок к моему дерзкому носу.
В конце концов, сожители Ларисы, видимо, решив, что терять им особенно нечего, что „живем однова“, пошли в разнос: „ништяк“, „дура“, — а утром Гертруда собирала отпавшие за ночь бигуди.